Голубкина

Олег Добровольский ГОЛУБКИНА

*

Рецензент — член СП СССР

Ю. М. Лощиц

© Издательство «Молодая гвардия», 1990 г.

ЗАРАЙСКАЯ ОГОРОДНИЦА

Днем было тихо, падал мелкий снежок, но к вечеру погода испортилась, по улице понеслась, закрутилась поземка, повалил снег, завыл ветер. Екатерина Яковлевна, загодя протопив хорошо печь, загребла кочергой раскаленные угли, прикрыла заслонку. В помещении постоялого двора тепло. Хозяйка поставила на темную столешницу большой чугунок со щами, горшок каши. Крестьяне, ехавшие с обозом в Москву, перекрестившись, принялись не спеша за еду. Керосиновая лампа, стоявшая на столе, освещала раскрасневшиеся бородатые лица, тусклые блики дрожали у стен, по углам, где на лавках горбились полушубки и тулупы, лежали шапки и рукавицы. Поев, мужики еще долго сидели, курили, вели неторопливый разговор, прислушиваясь к вою ветра, к яростной игре начинавшейся метели.

Анюта, высокая не по годам, длинноногая девчонка, спустившись по скрипучей лестнице со второго этажа, где обитало семейство Голубкиных, прошмыгнула в комнату к возчикам и, как это было уже не раз, встав на приступок, забралась на лежанку: ей нравилось, интересно было слушать мужицкие байки, разные истории и случаи, которые рассказывали бывалые обозники. Растянувшись на овчине старого полушубка, опершись острым худым локтем о подушку в ситцевой, в горошек, наволочке, она глядела сверху на крестьян в армяках и поддевках, а то и в одних рубахах и портах сидевших на лавках, на вьющиеся над их взлохмаченными головами, медленно плывущие струйки сладковатого махорочного дыма.

Постояльцы говорили о жизни, делах, недавних происшествиях.

— Слыхал я, — сказал пожилой крестьянин, — в Кончакове сгорела рига с хлебом. И веялка. Все сгорело…

— Подожгли, что ль?

— Может, и подожгли…

— А вот у соседа моего, — пробасил здоровенный мужик, — три меры пшена, девять мотков кряжи уперли…

— Да, балуют люди…

— Еще как! У свояка цыган мерина увел. И сбрую прихватил…

— Грех, да и только…

Помолчали, повздыхали. Потом кто-то спросил:

— Верно ли, братцы, что в Жеребятникове мужик удавился на бечевке от лаптей?

— Верно. Нищета довела, окаянная… Говорят, жена его померла. Четверо сирот осталось, да все малолетки…

— Как же они теперь?

— Кто знает… Старуха мать, говорят, жива. Да разве ей одной их поднять?

— Где уж… Может, сродственники, если есть, пособят…

— Дожидайся… Таков наш рок, что вилами в бок!

Слушает Анюта на лежанке эти грустные истории, и жалко ей незнакомого крестьянина из села Жеребятникова и особенно осиротевших ребятишек…

Один обозник поднялся, взял фонарь, зажег внутри его сальную свечку и, набросив на плечи нагольный тулуп, пошел к выходу.

— Погляжу на саврасок…

Разговор продолжался. Молодой мужик стал рассказывать, как в Баринове полицейский урядник арестовал какого-то человека.

— Одет по-нашему, по-деревенски. В полушубке, в валяных сапогах… Бороденка черная… А послушаешь его — сразу видать, пришлый, не мужицкого роду. Такие речи вел, сказать страшно…

— Да что же?

— Что? Подбивал против царя-батюшки идти…

— Эко!.. Да разве можно?

— Знамо, нельзя. Так ведь говорил…

— Смутьян…

— Царь нас освободил…

— Освободить-то освободил… Да землицы не дал…

— А что еще сказывал этот… кто мужиков бунтовать призывал?

— Что надо, мол, землю у господ-помещиков отобрать и между нами, крестьянами, поделить…

— Куда хватил!..

— Да… За такие разговоры в острог да в Сибирь…

Вернулся постоялец, ходивший проведать в конюшне лошадей. Тулуп его запорошен снегом.

— Метет не на шутку. Такая круговерть…

— Вовремя мы добрались, — отозвался кто-то из угла. — Не приведи господь очутиться сейчас в поле…

И в самом деле, даже в доме слышно, как вьюжит на улице все сильнее и неистовее. Доносятся свистящие порывы ветра, дребезжит стекло, стучит что-то снаружи — не то ставень, не то доска… А в комнате тепло, уютно. В полусумраке мигает на столе лампа с закоптившимся колпаком, разливая вокруг желтоватый свет. Пахнет щами, овчиной, махоркой-самосадом… Мужики уже укладываются по лавкам, накрываются верхней одеждой, а Анюта все еще не уходит, знает, что они сразу не заснут, еще что-нибудь расскажут. И верно…

— Э-эх… — слышится чей-то тяжкий вздох. — Жисть эта — суета сует… Копошится человек, копошится, а все одно помрет…

— Что ты, старый, на ночь о смерти заговорил?

— Да чего уж… Правду говорю. Разве не так?

— Так… Но к чему про смерть поминать? Живой о живом думает…

— Хошь, парень, сказку скажу?

— Скажи. Про кого?

— Про Анику-воина. Не слыхал?

— Не приходилось. Валяй… Сказки я люблю…