Голубое марево

В этот час, между завтраком и обедом, пельменная была пуста. Но едва Едиге собрался выбить в кассе чек, как чье-то острое плечо оттеснило его в сторону.

— Простите, — услышал он, — вы шли следом за мной, так что моя очередь первая.

Едиге удивился, но спорить не стал. Это был все тот же старик.

Он выбил стакан чая за две копейки.

Попросив у мойщицы посуды два чистых стакана, он разделил свой чай на три части. Каждую он разбавил кипятком. Получилось три стакана, до краев наполненных чуть желтоватой жидкостью. Вряд ли можно было назвать ее чаем.

Дождавшись, пока Едиге сядет, старик присел к его столику.

— Вы не обиделись на меня?

— Что вы… — пожал плечами Едиге.

— Вот так-то, милый мой, — сказал старик, распутывая узел, который стягивал сверху сетку. — Во всем нужен порядок.

Он вытащил из сетки что-то, многократно завернутое в газету. Пока он, шурша, разворачивал сверток, газета накрыла почти весь стол, словно распущенная чалма правоверного мусульманина. Из середины свертка старик извлек надкушенную баранку. Положив ее поверх одного из стаканов, он снова с той же аккуратностью сложил газету и вернул ее в сетку, к остальным сверткам.

— Вы много читаете, подолгу засиживаетесь в библиотеке, — сказал он, пристально взглянув на Едиге. — Вы что-нибудь слышали о поэте Кульдари?

Едиге напряг память.

Старик беззубыми розовыми деснами отгрыз-отломил краешек баранки, глотнул из стакана. Чай был, видно, слишком горячий, стакан обжигал пальцы — старик опустил его на стол.

— Так вы не слышали о Кульдари? Поэте и ученом?

Едиге по-прежнему пытался что-нибудь вспомнить — и не мог. Кульдари, Кульдари…

— Вы должны о нем знать. Стыдно, стыдно не знать о нем ничего, мой милый. — Старик не сводил с Едиге тусклых бесцветных глаз.

— Карсыбаев? — неуверенно проговорил Едиге.

— Вот! — вскинув палец вверх, старик торжествующе рассмеялся. — Молодцом, юноша, молодцом! Новое поколение не должно… — Он оборвал себя на полуслове и, приняв степенный, достойный вид, молча принялся за свой чай.

У Едиге ком застрял в горле. В подшивках за двадцатые годы ему встретились две-три статьи и несколько информации — о казахском фольклоре, об акынах и сказителях — за подписью студента Кульдари Карсыбаева. Судя по всему, от автора можно было ждать кое-чего в будущем… Ну и ну! Так это и есть тот самый Кульдари!..

Едиге приходилось и раньше немало слышать о людях, чья судьба в прошлом сложилась незавидно. Впоследствии погибшим вернули доброе имя, живые заняли принадлежащие им по праву места. А там начинали сбываться нарушенные когда-то планы, исполнялись давние замыслы; работа, творчество, жизнь — все шло своим путем… В голове у Едиге не укладывалось, что могло случиться иначе. Кульдари, жидкий чай в стакане, баранка, которую он грыз… Едиге и верил, и не верил собственным глазам.

Кульдари доел свою баранку. Допил чай. Встал, накинул засаленную кепку на макушку. Затянул сетку — на два или три узла. Широко ступая, словно вдавливая в пол каблуки, дошел до двери, повернулся, поманил Едиге. И, когда тот приблизился, шепнул, едва не касаясь губами уха.

— Вы мне понравились, юноша. — Голос, обмякший было, тут же посуровел. Слезящиеся глаза сощурились, он погрозил Едиге пальцем.

— Вы должны помириться с девушкой, — сказал старик. — Непременно! Обязательно! — Голос его звучал теперь строго, даже сердито. — Такая симпатичная девушка, воспитанная, скромная… И все заглядывает в дверь. А вы ничего не замечаете. Так не годится!..

7

Едиге не понимал совершенно искренне, как это могут существовать люди, которые не посвятили своей жизни какой-нибудь возвышенной цели, — как они могут при этом спокойно есть, пить и спать.

В голову ему не приходило, что молодости отпущен довольно короткий срок, и жар ее со временем гаснет, мечты — бледнеют, желания — увядают.

Чего стоят, в конце концов, все приносимые в юности жертвы, какой смысл в том, чтобы посвящать ее цели яркой, но весьма отдаленной и вряд ли полностью достижимой, — об этом он не задумывался.

Едиге многого еще не знал. Весьма многого.

Не знал он и того — мы уже упоминали об этом, — как освободить свое сердце от постоянных тревог и забот, если впереди несколько свободных дней, которыми можно распорядиться по собственному усмотрению.

Обычно ему бывало не до того, чтобы отправиться в горы покататься на лыжах или встать на коньки и смешаться с озорной, смеющейся, летящей по льду толпой. Кафе и рестораны?.. Он заглядывал сюда, но лишь в торжественных случаях, отмечая, скажем, день рождения, свой или близкого приятеля.

Нечаянные знакомства, встречи, будоражащие кровь и забывающиеся спустя пять минут?.. Они его не привлекали.

В таком городе, как Алма-Ата, многолюдном и шумном, полном всяческих искушений и соблазнов, имелось, по его мнению, лишь два-три места, где стоит бывать.

Одно из них — опера.