Голубое марево

— Вы все как сырой, недоделанный кирпич, отштампованный в одной форме, — сказал он. — Вы все невежи, вы не нюхали запаха науки. Вы ничего не знаете. Вы даже того не видите, что у вас под ногами лежит. И смеете еще при этом ученые степени получать! Но и со степенями вы дрожите со страху — как бы вас, да кто бы вас… У всех у вас заячьи сердца. У меня нет никакой степени, но я ничего не боюсь. Потому что я верю в себя. Знаю себе цену. Я человек, любящий во всем откровенность и прямоту. Вот ты, к примеру, готовишься стать доктором. Не отрицай. Люди-то ведь говорят. А я еще не видел, чтобы слухи когда-нибудь бы да не оправдывались. Другой цели, иного интереса у тебя нет, я знаю. Лишь бы стать доктором… стать доктором! А стоишь ли ты этой степени? Ты задумывался над этим? А? Не стоишь! Потому что ты не знаешь…

И на меня обрушился целый водопад фактов, сведений, имен, о которых я действительно ничего не знал.

— Послушай, — сказал я, когда Сембек, захлебнувшийся собственным красноречием, остановился на мгновение, переводя дух. — Ты пиши об этом, пиши… — Я обнял его и дружески похлопал по спине.

— Как ты думаешь, — сказал Сембек, — ведь тот парень не прав?

— Сембек! — Мне показалось, я знаю, как переубедить его. — Я тебя понимаю. Но сам ты не понимаешь одной вещи. Для чего все это, чем ты занимаешься? Во имя какой цели? В чем твое отличие от скупого Карабая, который имел девяносто тысяч лошадей, но никогда в жизни не носил незалатанного чапана? Так Карабая можно простить. Эти лошади — его собственность. Ну, а материалы, лежащие в твоем шкафу, чьи они? Какое ты имеешь право держать все это взаперти? Ведь это — сокровища твоего народа, твоих братьев казахов. Значит, ты преступник, намеренно заперший ворота к этим сокровищам. Наука — не филателия.

Сембек пропустил все мои слова мимо ушей.

— Этот парень не прав; — только и сказал он.

— Прав, — возразил я. — Или ему нужно ждать, пока ты все накопленное тобой добро изорвешь, сожжешь, пустишь по воде, а? Прав он.

Нашим приятельским отношениям, длившимся долгие десять лет, пришел конец. Я понял это по выражению лица Сембека.

Но все же я счел своим долгом высказаться до конца. Я говорил о необходимости публикации найденных им документов, о том, что по некоторым материалам вовсе нет нужды писать пространные статьи, достаточно краткой сопроводительной записки, я говорил о чести ученого, о долге перед народом и о прочих высоких материях. Короче, в азарте я наговорил ему много чего. Но Сембека ничто не проняло. Наоборот, он сказал, что разочаровался во мне. После такого заявления пыл мой иссяк сам собой. Расстались мы весьма холодно.

Прошло несколько дней. О многом передумал я за это время. Сначала я, в общем-то, был уверен, что все, рассказанное мне Сембеком, — правда. Но когда сгладились первые впечатления, я постепенно пришел к убеждению, что все это сущий бред. А придя к такому убеждению, я пришел и в себя. Улучшился испортившийся было сон, наладился аппетит. Я снова стал самим собой. И мало-помалу стал забывать про рассказ, так взбудораживший меня, про маленького, тщедушного старика Самета-аксакала, безвылазно просидевшего сорок два года в архиве, сделавшего великие научные открытия, но не нашедшего времени написать о них ни единой строчки и пустившего перед смертью все свои бесценные материалы по ветру. Я стал забывать и про наследника его, самой логикой вещей призванного, казалось бы, не просто продолжить, но и направить его дело в новое русло, — своего старого приятеля Сембека, растрачивавшего попусту данный ему природой талант. Так забывается старая сказка, рассказанная тебе в далеком детстве любящей бабушкой, сказка, когда-то так взволновавшая тебя…

Но вчера… вернее, позавчера я убедился, что все мои мысли о невозможности рассказанного Сембеком — самообман.

Только я вышел с толстенным своим портфелем из архива, как натолкнулся на  н е г о. Не на Самета, конечно. На Сембека. Моя попытка пройти мимо него незамеченным не удалась. Сембек остановил меня, громко окликнув по имени. Не поздоровался, не стал ни о чем расспрашивать, как раньше, а с ходу приступил к делу.

— Я знаю, — сказал он, — ты собираешься засесть за большой труд. Сбор материалов ты закончил. Особенно успешно ты работал последнюю неделю, в частности сегодня после обеда. Но торжествовать тебе рано. Все это — давно открытые вещи, уже известные… У меня все это есть. Не веришь? Можешь поглядеть собственными глазами. Пошли ко мне домой.

…Все во мне перевернулось. Рассудок мой помрачился. Но огромным усилием воли я все же взял себя в руки, не поддался дьявольскому искушению. Не помню, как я дошел до дома, — в общем, добрался. Жена, увидев меня, испугалась.