Голубое марево

С Халелом тоже ничего не получилось, и Едиге представил смуглокожую крепышку Заду, белые бантики в черных волосах, взлетающих при повороте головы, подобно хвосту озорного жеребенка; он увидел ее лицо, такое открытое, светящееся, готовое откликнуться на любую боль или радость, согревающее улыбкой каждого, кто с нею рядом… И тут же мысли его переметнулись к Батие, для которой в жизни, казалось, существуют лишь наука, занятия в лаборатории, лекции… Эта девушка, одаренная судьбою всем, кроме привлекательной внешности, на голову превосходит девяносто мужчин из ста, включая и самого Едиге, хотя он не склонен умалять собственных достоинств… Он попытался составить треугольник — Зада — Халел — Батия. Что столкнуло, сблизило Батию с Халелом — прежде они не проявляли никакого интереса друг к другу… Вопрос остался без ответа.

Он вспомнил вдруг рыжеволосую, волоокую Венеру-Шолпан, которую столько раз встречал в библиотеке, изнывающую, жаждущую, как писали в старину поэты, «сразиться на поле страсти» с любым юношей или мужчиной, были бы только у него в исправности двенадцать частей, составляющих тело, и будь он похож на статного, с лебединой шеей и широкой грудью ахалтекинского жеребца… Вспомнился ему и лысоватый уже, лет за сорок рабочий, серьезный, с равным увлечением читающий труды по истории искусства и научную фантастику… Он, в свою очередь, уступил место Кульдари, с его подшивками пожелтелых газет и книжными грудами, — его жизнь, странная, непонятная, невольно будоражила воображение… Едиге думал, вернее, пытался думать о каждом из них, но мысли его, не застревая, летели дальше, устремляясь к одному и тому же, к одной и той же… И кружили, кружили, как глупая бабочка, влекомая огоньком и бессильная от него оторваться… Если он размышлял о Халеле, то перед ним тут же возникала Гульшат — вспоминалось, как все они весело танцевали в тот новогодний вечер… Он рассуждал о Кенжеке — и опять-таки уходил к Гульшат, на которую так завороженно смотрел его друг и с которой они втроем остались, когда ушли Халел с Задой… Он задумывался о Батие — и снова с ним была Гульшат, с которой они целовались в «бытовке», от всего сердца благодарные деликатной Батие за то, что она их не замечает… Все, все было связано с Гульшат, даже старик Кульдари: «Вы должны помириться со своей девушкой…»

Помириться?.. — думал он. — Помириться?.. С нею?.. После всего, теперь?.. Выходит, у тебя не осталось ни капельки гордости, жалкий ты человек! Ни гордости, ни чести, ни мужского достоинства!.. Помириться?.. Попробуй лучше представить, что бы ты делал, окажись в «бытовке» не Халел с Батией, а Гульшат с Бердибеком… Подумай, ничтожнейший из ничтожнейших, и не морочь себе голову понапрасну! Это еще тебя ждет впереди — увидеть их рядышком, воркующих, как сизые голубки… Приготовься! Ты еще изопьешь свою чашу до дна…

Он взглянул на часы. Стрелки, посвечивая в темноте, усмехнулись ему: без двадцати минут двенадцать. Время, — сказал он себе, — самое время на них полюбоваться, на обоих… Они, понятно, еще разгуливают где-нибудь по улице, под ручку, млеют возле каждого подъезда или дерева… Губы ищут губ, глаза не могут оторваться от глаз… Но пора, пора, иначе дверь запрут на засов, нужно поторапливаться… Не сойти ли вниз, посмотреть из укромного уголка на счастливцев, на звезды, которые блистают у них в глазах?..

На первом этаже, справа от входа, расположен просторный вестибюль, вечерами студенты собираются здесь перед телевизором, а по субботам стулья сдвигают к стене, расчищая место для танцев. Пожалуй, в этом вестибюле и можно занять наблюдательный пункт: сейчас там темно, тихо, Едиге никто не увидит…

Он спустился вниз, подождал, пока вахтерша отвернется, закрывая дверь, накидывая на петлю неподатливый железный крюк — тот самый крюк!.. — и юркнул в темноту, забрался в угол подальше. Отсюда было видно, как старуха протопала к себе за столик у входа. Приблизив к глазам круглый будильник, она подслеповато щурилась, долго разглядывая циферблат, затем подкрутила — вероятно, до упора — пружину, пробормотала что-то себе под нос и поставила будильник на край стола. Едиге посмотрел на свои часы. Двери сегодня закрылись рановато, за десять минут до положенного… Но в этом, знал Едиге, виноват будильник: он давно свихнулся от старости и спешил, но неравномерно, то убегая за сутки на три-четыре минуты, то на полчаса — уследить за ним было невозможно. Знакомый с его причудами, Едиге, возвращаясь запоздно вместе с Гульшат, обычно задерживался у столика и подводил его стрелки по своим.