Голубое марево

Сколько было у них комнат? Он этого не запомнил, но квартира была просторная, светлая, и в комнатах на полу — ковры… Красиво. И мягкие стулья, диваны — на них было так удобно, приятно сидеть или лежать. И разные шкафы, и столы с ящичками, а на ящичках — железные ручки, поблескивающие при свете ярких ламп. И под высоким потолком — подвешенные вокруг лампы льдистые, переливчатые стекляшки, а на шкафах, сверху, всякие штучки, кувшины и кувшинчики, что-то еще. Но всего больше было книг. У одной комнаты и стен-то как будто не было — с полу до потолка сплошь книги. Называлась она — кабинет. В нем работал отец, и входить туда запрещалось. Дверь в кабинет обычно бывала плотно затворена, и, лишь когда куке уходил из дома, к нему в комнату заглядывала мать. Чтобы взять какие-то бумаги или книги. А потом дверь снова закрывалась. Даже на ключ, если за нею был куке. Так что где там входить… Им и мимо-то пройти иначе, как на цыпочках, не разрешалось. Не то чтобы побегать, пошуметь… Впрочем, Ертай не слушался и делал все, что хотел. Глупый. Мама говорила, что он не глупее других детей, просто еще мал. И не понимает, чего от него требуют… Ертай, бывало, вперевалочку, на толстых ножках, добегал до заветной двери и, затаив дыхание, подсматривал в щелочку, или в замочную скважину, или пытался разглядеть что-нибудь сквозь стекло. Но стекло затягивала голубая занавеска, сквозь щелочку же в углу можно было увидеть разве что ножку стола и отцовские ноги в домашних тапочках с расплющенными задниками. Ножка стола не двигалась, а ноги отца то стояли на месте, то вдруг перекрещивались, начинали покачиваться, а то и вовсе исчезали — их не было видно. Значит, отец поднялся из-за стола. Но по-прежнему из кабинета не выходит. Слышно, как он вышагивает по комнате — туда-сюда, туда-сюда… И тут Ертай, глупыш, пускался в рев. Отец останавливается в надежде, что тот успокоится сам. Но Ертай не утихает. И голосит все громче. Тогда отец подает голос: «Мамуля, уведи этих бандитов!» Мамуля не слышит. Она в кухне — шыж-ж… быж-ж, — готовит обед. Отец вынужден приоткрыть дверь. Но не для того, чтобы впустить их к себе. Перегородив проем, он снова зовет мать. И она спешит к ним, на ходу вытирая руки передником. Она уводит их обоих в другую комнату — Ертая, который мешает отцу своими воплями, и Нартая, который ни в чем не повинен. Она перед ними наваливает целую груду игрушек, а сама опять уходит на кухню. Но спустя некоторое время Нартай, ступая на цыпочках, вновь крадется к отцовской двери, неодолимо его влекущей. И тут же следом, вперевалочку, появляется Ертай, с медвежонком в охапку или с машиной, которую тянет за собой на веревочке. И они по-прежнему стоят у двери, подглядывая в узенькую щелку…

Он не понимал, чем занимается день-деньской отец у себя в комнате, один, запершись и, наверное, ничуть не скучая. И до сих пор это непонятно Нартаю… Но как-то, когда отец исчез, он улучил момент и пробрался в его кабинет. Вот здесь-то и увидел он — книги, книги, книги, от пола до потолка, и все под стеклом. И все такие красивые… Впрочем, взять в руки хоть одну, подержать, полистать он так и не решился. Даже те, что валялись на полу, поверх ворсистого красного ковра, он только по переплету погладил. И к бумагам, разбросанным на столе, на полу, не притронулся. Только посмотрел, убедился, что картинок нет, одна писанина. Строчки густые, а буковки мелкие-мелкие…

Потом они переехали на другую квартиру. Ертай уже подрос. Начал говорить. И мог уже бороться с Нартаем… Крепенький, только глупыш. А может, просто помладше Нартая… Лицом он похож на отца, говорила мать. Ертай похож лицом, а Нартай — умом. На отца… И она тоже была на отца похожа. Такая же хорошая. Только плохо — она умерла. Если бы ее не задавила машина, она б не умерла. Глупая машина. Злая машина. Глупая машина и на прямой улице прямо ездить не умеет. Злая машина всегда на хороших людей наезжает. В этом ауле нет машин. Лошади есть, и телеги есть, а машин нет. Правда, телега тоже может задавить человека. Или откуда-то, из леса, например, выедет машина — и задавит Ертая… Глупыша Ертая, единственного братика.

Через три-четыре дня аже сказала, что вечером будет веселье — той. И вечером собрались человек десять или пятнадцать, старики, старухи и женщины. Но никто не веселился, не смеялся. Наелись мяса, стали петь песни. Чаю попили — и снова за песни. Это женщины. А мужчины — те все толкуют про хирман, еще про что-то скучное. И никто не улыбнется… Что в этом тое хорошего? Одни хлопоты.