Голубое сало

– Секта людей, сбежавших от цивилизации в 2068-м году, чтобы ебать сибирскую землю, прислала нам в 1954-й кусок льда. Осознать это явление далекому от науки товарищу Сталину действительно непросто. Он же учился всего в двух университетах и не кончал Академию Генштаба, как товарищ Ворошилов.

– Что за абсурд, Иосиф? – поморщился Ворошилов.

– Все фармацевты мира говорят: “Что за абсурд, Иосиф?” И ты с ними?

В гостиной наступила полная тишина.

За дверью послышалось поскуливание собаки. Сисул впустил проснувшуюся и соскучившуюся по хозяину Антанту. Левретка стремительно внеслась в гостиную и с разбегу прыгнула Сталину на грудь.

– Ну, ну, я здесь, здесь… – подхватил Сталин собаку, отводя в сторону руку с сигарой. – Выспалась, моя красавица.

Собака восторженно лизала вождю лицо.

– Ступай в ванну, пописай. – Он приоткрыл дверь, ведущую на свою половину квартиры.

Собака юркнула в проход.

Сталин стряхнул пепел в китайскую вазу, повернулся к сидящим:

– Чего вы ждете, товарищи?

Сидящие переглянулись с угрюмо молчащим Ворошиловым.

– Кто занимается проблемой мягкого времени? – спросил Сталин.

– Ландау, Сахаров и Вернадский, – ответил Берия.

– Вот и вызови Ландау, Сахарова и Вернадского. Пусть они сделают заключение.

Берия подошел к телефону:

– Может, вызвать только Ландау и Сахарова?

– Почему?

– Вернадский пожилой, не совсем здоровый человек. Не хочется тревожить его ночью.

– Вызови двоих. – Сталин из окна посмотрел на стоящий во дворе грузовик. – И перевези эту штуку куда-нибудь. Кроме Кремля, другого места нет?

Надежда Аллилуева и Яков Сталин лежали на громоздкой двуспальной кровати красного дерева и курили. Необъятная восьмикомнатная квартира Якова была погружена в темноту. В сильно захламленной спальне на тумбочке горел синий ночник и стояло серебряное ведерко с бутылкой шампанского.

– У тебя в спальне почему-то всегда пахнет ванилью, – произнесла Надежда, разглядывая профиль Якова. – Почему?

– Это от пылесоса.

– Как?

– Явдоха каждый день пылесосит ковер. Я ей запретил что-либо трогать и убирать в моей квартире. Разрешил только полы мыть да пылесосить. Вот она и старается. А пылесос почему-то выпускает сладкий воздух.

– Надо же! А я думала, ты тут лежишь и целыми днями ешь пирожные.

– Я теперь практически не ем сладкого.

– Это почему же? – Она провела пальцем посередине его лба, носа и губ. – Ты и так худой как щепка.

– А это плохо?

– Мне нравится. Я люблю между ребер целовать. – Она стала медленно целовать его грудь, спускаясь к ребрам.

– Его ты тоже любишь между ребер целовать?

– Сейчас укушу, – пригрозила Надежда.

– Только не за яйца, – зевнул Яков и кинул папиросу в ведерко. Окурок зашипел во льду.

– Поеду-ка я в Венецию. – Яков повернулся к ней. – В Москве весной так погано.

– В Венеции сейчас не лучше. Поезжай лучше в Испанию. Там в середине марта все цветет. А мы с графом к тебе приедем.

– Я не люблю втроем, ты знаешь.

– Ну, я одна приеду.

– Не смеши. – Он потрогал свою распухшую щеку. – Connard de merde!

– Mon chat… tu es fatigué?

– Mais non, putain de merde… Васька стал решительно невыносим. Он пьянеет от одного бокала и ведет себя как свинья. Сегодня вообще… полез на меня с кулаками из-за какого-то мудака испанца. Мало ему Эренбурга. Все, зарекаюсь брать его в кабаки. – Яков перекрестился.

– Не зарекайся. – Надежда стянула простыню с бледно-синего от света ночника тела Якова, осторожно взяла в руку его член. – Родным по крови надо все прощать.

– Он полуродной. И полубезумный.

– Он вышел отсюда, – Надежда взяла вялую руку Якова и прижала к своим бритым гениталиям, – значит – родной.

Она сжала безвольную руку Якова бедрами и опять взяла его член:

– Жаль, что не я тебя родила.

– А ты попробуй с Васей. У него толстый хуй. В отца. Не то что у меня. Хочешь попробовать?

– Пока нет. – Ритмично сжимая бедрами его руку, Надежда ласкала член. – Ты меня сегодня не хочешь?

– С набитой мордой как-то… не очень.

– Тебя же часто бьют твои любовники.

– Это кто тебе сказал?

– Неважно. Они тебя бьют, а потом сношают. Сношают Яшеньку в попочку. А Яшенька плачет и стонет, плачет и стонет, плачет и стонет.

Приподняв голову, Яков посмотрел на нее, откинулся на подушку и засмеялся:

– Дура! Вот дура!

Член его напрягся, пухлая рука Надежды умело ласкала его.

– Это охрана тебе горбатого лепит? – Яков налил себе шампанского, выпил. – Меня последний раз ты ударила. Полгода назад. И то – в шутку.

– А на Яблочный Спас? Когда ты так мерзко испугал меня? Надо было тогда тебе сломать что-то. На память.

– Боишься мертвых?

– Сейчас оторву тебе скипетр.

– Скажи, а ты боишься именно мертвых или смерти вообще?

– Заткнись, поросенок… не то… вот так… – Она с силой сжала его член; головка набухла и побагровела.

Яков поморщился:

– Иии… У тебя сильные руки… оой… слушай, а почему он дважды женился на левшах? Вот загадка для биографов…

– Задушим… задушим твоего зверя… как собаку Тито… басовой струной от рояля…

– Слушай, а может, ты мне все врешь?

– Ааа… mon petit néoglobaliste… voilà, et içi… – увлеченно продолжала она, глядя на разбухающий член.

– Может, он просто перестал тебя еть? А Пастернак тебе больше не дает?