Голубой ангел

Неужели сама не помнит? Когда она дала ему первый отрывок, все опечатки знала наперечет. Голос у нее какой-то хриплый. Спала? Или, может, он позвонил в разгар свидания с дружком, о котором она упомянула вскользь тогда, у него в кабинете? У нее что, автоответчик не работает? Зачем было трубку снимать?

– Вы сказали, что первая часть замечательная. Значит, вторая провальная, да? Там, где про мать. Я как раз за нее и беспокоилась. – Вот, заговорила прежняя Анджела, а не та самозванка, которая подошла к телефону.

– Даже не знаю, – говорит Свенсон. А вдруг это когда-нибудь опубликуют и Шерри или кто-нибудь из знакомых прочтет? – Трудно сказать… Я поймал себя на том, что хочется эти страницы пролистать и читать дальше про девочку и учителя музыки. Место, где мать встречает отца… в больнице. Не уверен, что оно нужно. По-моему, это лишнее.

Он умолкает. Отличная идея. Историю матери – побоку. Она здесь ни к чему.

Анджела чуточку раздражена.

– Можно, наверное, убрать эту глупую шутку из «Джейн Эйр» в конце. Но точка зрения матери просто необходима. Из-за дальнейшего. Там столько такого, о чем читатель должен узнать и что не может быть рассказано от лица девочки. Это стилистический прием, но без него не обойтись, вы сами потом убедитесь.

Прием! Так они обсуждают стилистические приемы, писатель с писателем. Свенсон трогает языком зуб, резкий укол боли возвращает его к реальной жизни. Жизни, где есть зубной врач, есть Шерри, есть дом.

Он говорит:

– Откуда вы взяли эти подробности – про больное ухо, про обморок в больнице?

– Что? – переспрашивает Анджела. – А, это… С моей школьной подружкой был такой случай. Она рухнула без сознания в приемном покое, а врач пытался потом назначить ей свидание. Пока сестра не показала ему ее карту. Где был указан возраст.

– Понятно. – Эту историю Свенсон обсуждать не собирается.

Пауза в беседе. Пора прощаться.

– Ну, а как… как дела? Учеба, творчество, как вообще жизнь?

В это мгновение он поднимает голову и видит стоящую в дверях Шерри. Она в плаще. В волосах блестят капли дождя.

– Прошу прощения. Мне нужно идти, – говорит он и вешает трубку.

– Ты с кем говорил? – спрашивает Шерри.

– Я? Да… с Магдой.

– Я так и подумала. Ты хоть понимаешь, что провоцируешь ее? Или это входит в твои планы?

– Вовсе нет, – говорит Свенсон. – Можешь мне поверить. И вообще, ты все придумываешь. Я никого не могу провоцировать. Вернее, никто не захочет, чтобы я провоцировал…

– С тобой все нормально? – спрашивает Шерри.

– А ты сама как считаешь?

– Я считаю, у тебя все получится, – говорит Шерри.

– У меня такой уверенности нет, – говорит Свенсон и, подойдя к ней, целует ее в макушку.

* * *

Утром в субботу, в родительский день, Свенсон идет по университетскому дворику. Он одаривает студентов и их гостей блаженными улыбками, чувствуя при этом что преодолел границы собственного эго, стал чистой душой, открытой миру, готовой принять на себя боль несчастных родителей – этих средних лет дам, таких трогательных в своих мешковатых брючках, с холщовыми сумочками; их мужей – мальчишек-переростков, с ужасом осознавших, что они больше не студенты; родителей стипендиатов, папаш в бейсбольных кепках и соломенных шляпах, представителей меньшинств и деревенских жителей, глазеющих на ухоженный кампус с таким изумлением, словно это парк юрского периода.

Как неловко они себя чувствуют рядом с детьми! Ну кто поверит, что эти оробелые чужаки меняли им подгузники, кормили с ложечки? Они так послушно трусят за здоровенными парнями, за жующими жвачку девицами, словно это приехавшие из столицы знаменитости, крупные чиновники, олигархи; они сыплют вопросами – как ты питаешься? какие у тебя соседи? кто ведет математику? – которые дети игнорируют и только прибавляют шагу, а родители несутся следом, не спуская глаз с собственного дитятки, однако успевая на бегу сравнивать свое семейство с остальными – у этих сынок совсем угрюмый, а у тех девчонка явно переигрывает, прикидывается, будто от всего этого в восторге.

Когда Свенсон с Шерри год назад, в августе, привезли Руби в университет, они оказались на последней строчке родительского рейтинга. Их дочь была самой мрачной и замкнутой, больше всех стеснялась своих предков и факта собственного существования. Руби злилась на них так неприкрыто, что Свенсон замечал, как другие родители, отвлекшись от собственных переживаний, оборачиваются и смотрят им вслед. К тому моменту Руби уже несколько недель с ними не разговаривала и за весь день ни словечка не проронила. Когда Шерри подошла поцеловать Руби на прощание, та наклонила голову с видом ребенка, смирившегося с тем, что шерстяную шапочку на него все-таки напялят.

Что Свенсон с Шерри такого совершили, чем заслужили эту ненависть? Заставили ее порвать отношения с обманщиком, лжецом, насильником. В чем была проблема – в порушенной любви или же дело в том, что Руби вообразила, будто она человек слабый, будто родители могут ее подавить, заставить отречься от человека, которого она полюбила?