Голубой ангел

– Да не в том дело, что она эксцентричная, – говорит он. – Все здорово запутано. Вполне возможно, она патологическая лгунья. Врет не­ понятно зачем. Может рассказывать про родного отца, что он ей отчим, или притворяться, будто с детства страдает эпилепсией. Я и сам не знаю, где там правда, где ложь. Зачем девчонке все это выдумывать?

– Она из Калифорнии? – спрашивает Лен.

– Нет. Из Нью-Джерси, – говорит Свенсон.

– Твоя жена тоже из Нью-Джерси?

– Из Бруклина.

– Ты с ней трахаешься?

– С женой? – осторожно уточняет Свенсон.

– Ха-ха-ха. Очень смешно, – говорит Лен. –Я про девицу. Студентку. Писательницу.

– Нет, конечно!

– Печально это слышать, – говорит Лен, которому на самом деле совершенно неинтересно слушать про то, что Свенсон политкорректен и в сексуальных домогательствах не уличен. Он бы больше уважал Свенсона, если бы тот трахался со всеми своими студентками.

– Но ведь хочется? – спрашивает Лен.

Свенсон допивает вино.

– Лен, – говорит он устало, – здесь дело не в сексе. У девочки талант. Можешь мне поверить.

– Верю-верю. Наверняка она просто замечательная. Только скажу тебе честно и откровенно: у меня нет времени читать юношеские тексты про девчонку, втюрившуюся в учителя.

– Ну пожалуйста! – говорит Свенсон. – Хотя бы первые несколько страниц…

Он умоляет Лена. Что ж, все ясно. Того, чего он так хочет, не про­изойдет. Свенсон берет с соседнего стула оранжевый конверт, протяги­вает Лену, тот отводит его руку, словно это пластиковая карточка, кото­рой Свенсон предлагает заплатить за ланч. Свенсон кладет конверт обратно.

– Тед! – говорит Лен. – Доставь себе удовольствие. Отвези рукопись назад и скажи девчонке, что покажешь мне ее, если она согласится с тобой трахнуться. А потом… потом можешь рассказать, как я тебе объяснил, что первых романов не читаю. Еще вина?

– С удовольствием, – говорит Свенсон.

Лен разливает вино. Свенсон осушает бокал в три глотка.

– А что с твоей книгой? – спрашивает Лен. – Давай начистоту. Если роман не идет… Знаешь, я думал о твоих работах. Много думал.

– Да? – спрашивает Свенсон. – Правда?

– Ты не пробовал взяться за мемуары? – говорит Лен. – Не мне тебе говорить, что сейчас лучше всего продается то, от чего исходит терпкий аромат правды, то, у чего есть привкус подлинности. Большая часть людей, которые про это пишут, близко ничего такого не испытывали. Может, у кого мамаша пару раз напилась, вздула сыночка, и всё. А ты, друг мой, по телевизору наблюдал за тем, как твой отец себя сжег. Писатели, чьи детские впечатления в десять раз беднее твоих, сумели превратить их в золотую жилу.

– Я уже написал об этом роман, – говорит Свенсон. И не просто роман, думает он. Это любимая книга Анджелы. Что он скажет Анджеле? Что она о нем подумает, если он предаст все то, во что они верят, и быстренько наваляет убогие воспоминания? А как быть со всеми остальны­ми анджелами, его идеальными читателями, страдающими, как она ког­да-то, ибо никто и никогда прежде не переживал подобного тому, что выпало на их долю? – Ты забыл, что сам его и напечатал?

– Пусть это тебя не останавливает. Это разные вещи. Тед, раскрой глаза! Романы читателя так не заводят. Знаешь, сколько людей их читает? Десять тысяч на каждую книгу – максимум. Восемь-девять тысяч – и мы ликуем, пьем шампанское. А из десяти – скажем, из пяти – тысяч человек, которые прочитали твой роман, две тысячи наверняка уже умерли, а остальные три напрочь про него забыли.

Свенсон отодвигает нож и вилку на край тарелки. О еде и речи быть не может. Он даже глотает с трудом. Еще один кусок бифштекса его при­кончит.

Лен смотрит на Свенсона в упор.

– Я это говорю не потому, что я издатель. Я это как друг говорю.

– Ценю твою откровенность, – кивает Свенсон.

– Можешь сейчас мне ничего не отвечать, – говорит Лен. – Но по­ думай об этом. Слушай, я тебя нынешнего почти не знаю. Мы мало общались. Но очень было бы здорово, если бы ты вспомнил нечто, случившееся после смерти отца, что так тебя и не отпустило, долги, по которым ты продолжал платить…

– Какого рода нечто? – спрашивает Свенсон.

– Дурные поступки. Пьянство, наркотики, азартные игры, семейные скандалы. Сексуальные извращения. Вот это бы пошло! Может, ты что-то присочинишь. Эти так называемые воспоминания вовсе не обязательно… Короче, все, что можно вывести из твоего трудного детства. Естественно, то, что ты сумел преодолеть.

Как бы поступил Хемингуэй? Плеснул бы в Лена вином. Бокал Свен­сона пуст. Да и не в его стиле такие поступки.

Он длит паузу. Затем, откинувшись на спинку стула, спрашивает:

– А лекарства как, Лен, помогают? Дэнни стало получше?

* * *

В зале вылета аэропорта Ла-Гуардиа Свенсон открывает портфель, соби­рается достать «Мою собаку Тюльпан» и вдруг понимает: чего-то не хва­тает. У него стучит в висках, он судорожно перебирает все бумаги. Иско­са бросает взгляд на пожилую чету, которой наблюдать за ним гораздо интереснее, чем листать журналы, и возобновляет свои бесплодные по­иски. Он потерял рукопись Анджелы. Ее нигде нет. Наверное, оставил на стуле в ресторане.