Голубой бриллиант

Иванов понимал, что подразумевается не название скульптуры, а первая любовь без всяких кавычек и как в оправдание и тоже с дружеской улыбкой прибавил: – Да ведь и мою первую любовь предали. Так что получилось «око за око». В жизни так устроено: как аукнется, так и откликнется. – Он ждал, что Маша поинтересуется, в какую страну уплыл портрет ее матери и за какую цену. Но Маша не спросила. С большим интересом она продолжала разглядывать другие работы, мысленно повторяя: «Все женщины, женщины, все обнаженные и прекрасные. И никакой пошлости, все изящно, целомудренно». Ей нравилось. Она вспомнила слова матери, делившейся впечатлением от работ Иванова: «Одни женщины и все голые. Странный какой-то он, Алексей: помешался на голых бабах. Ненормальный». В словах Ларисы Матвеевны звучало определенное осуждение. Маша была иного мнения и о самом скульпторе, и о его работах: ей все нравилось, более того, она искренне восторгалась, хотя и пыталась сдерживать свой восторг. Вообще по своему характеру внешне она была сдержанна и не выплескивала наружу свои эмоции по поводу и тем более без повода, и ее душевное состояние выдавали лишь чувственные резко очерченные губы да живительный свет ее блестящих глаз.

– У вас тут настоящий музей, – сказала Маша, одарив Иванова мимолетной улыбкой. – И все это богатство спрятано от людей. Жаль. А мне повезло, я увидела настоящее искусство, катакомбное, если можно так выразиться. Я слышала, что существует какая-то «катакомбная» церковь?

– Обыкновенная авантюра раскольников, что-то вроде «неодиссидентов», – с убежденностью профессионала небрежно сказал Иванов. Его ответ насторожил и заинтриговал Машу.

– Вы верующий? – спросила она невозмутимым тихим голосом.

– Крещеный, – задумчиво произнес он. – Вы это имели в виду?

– Нет, конечно, крестят родители, еще не ведая, кем будет их чадо, когда вырастет – верующим или безбожником, – не повышая голоса продолжала Маша. – Мои родители не крестили меня, опасаясь неприятностей от партийных властей. Но я сама крестилась пять лет тому назад в самом начале этой дурацкой перестройки. И дочь свою крестила.

– Вы находите перестройку дурацкой?

– А вы не находите? – переспросила Маша.

– Я считаю ее преступной. А ее лидеров государственными преступниками, уголовниками.

– Я с вами согласна. Но откуда у вас такое категорическое мышление о «катакомбной» церкви?

Иванов не спешил с ответом, и Маша прибавила:

– Дело в том, что наша газета писала о ней сочувственно и даже в защиту ее. Я, конечно, не компетентна в делах церковных, я рядовая верующая.

– Среди моих немногих друзей и приятелей, – начал Алексей Петрович, глядя на Машу проницательным страстным взглядом, – есть епископ, человек в высшей степени порядочный и честный, широко эрудированный, заслуживающий доверия и уважения. Он бывает у меня здесь, мы беседуем по разным вопросам бытия, в том числе и о положении в русской православной церкви. Как-нибудь я вас познакомлю – если вы пожелаете?

– Для моей профессии полезно всякое новое знакомство, тем более с высшим духовным лицом. Я же вам сказала, что я «молодая» верующая. Теперь я поняла, что мой вопрос о вашей вере был излишним. Я права? – Она смотрела на него с кротким смиренным любопытством. Он любовался ее нежным, овальным, матовой бледности лицом, с которого исчез взволнованный румянец, бездонными загадочными глазами, ее элегантным нарядом. И его подмывала вот так непосредственно высказать ей свое восхищение. А она ждала от него ответа на свой вопрос о вере, чуткая, нежная и, казалось, понимала его очарованный взгляд.

– Тут надо уточнить, что мы имеем в виду под верой, – начал он мягким глуховатым голосом и деликатно отвел от нее недвусмысленный взгляд. – Я знаком с Евангелием и считаю эту священную книгу кладезем человеческой мудрости. Не все поучения апостолов равноценны. А вообще – это кодекс бытия человеческого.

«Говорит словами своего друга епископа», – почему-то решила Маша и спросила:

– А вопрос о Боге, о бессмертии души?

Он посмотрел на нее с благоговением, и добрая душевная улыбка затрепетала в его аккуратно постриженных темно-каштановых усах.

– Видите ли, Машенька. – ласкательное слово случайно, помимо воли, сорвалось у него с языка, и он совестливо потупил глаза: – Извините, что я так…

– Ничего, вам я разрешаю. Мне даже приятно, тем более мы же старые знакомые, как это ни банально звучит. – В глазах ее светилось детское доверие.

– Да-да, не банально, а скорее книжно. Я тоже знаю вас сотню лет.

И они оба вдруг, как по команде, раскатисто рассмеялись. Смеющийся маленький рот Маши обнажал ровные белые зубы, а смеющиеся глаза Иванова забавно, как-то по-детски щурились. Так они стояли друг против друга, ощущая притягательную теплоту, позабыв о незаконченной фразе Алексея Петровича. Наконец он вспомнил:

– Так о чем мы? Да, о Боге и бессмертии души. Не хотелось бы на такую серьезную тему говорить походя. Давайте перенесем на «попозже»? Хорошо?