Голубой дым

Ей иногда казалось, что люди слышат ее мысли и подчиняются ей. Она, пожалуй, боялась этого своего качества, и оно нисколько не радовало ее, потому что человек, которого она заставляла оглянуться, с подозрительной внимательностью разглядывал ее, словно бы она его разбудила, и он не совсем ясно понимал спросонья — зачем. В эти мгновения она сама себя чувствовала изучаемым объектом, и ей иногда чудилось, что она просто-напросто громко окликала людей, а они, оборачиваясь, не могли понять, зачем их окликнули.

Так и Митя Денисов поглядел на нее с подозрением, когда она все сказала ему, заставив посмотреть на себя. Он словно бы задумался о сказанном ею и, словно бы тоже разбуженный, никак не мог понять — зачем все это.

И Дина Демьяновна, опьяневшая и расслабленная, выручила его.

— Митя, — спросила она, — а мы с вами виделись в детстве? Были такие случаи или нет? Что-то я не помню. С Колюней — да, а вот с вами...

— Нет, наверное, — отвечал Митя Денисов, хмуря лоб. — У меня отец был военным, мы и не жили в Москве. Так только, наездами...

— Значит, вы по стопам отца?

— Семейная традиция... У меня дед был военным.

— Вы в отпуске или служите в Москве?

— Нет, служу не в Москве...

У него была странная манера говорить. Он всякий раз напряженно гнул шею, набычивался, смотрел исподлобья, поигрывая дымчатыми глазами, и отвечал так, будто делал одолжение.

— А в Москву надолго? Или только... на похороны?

На этот раз он вздохнул и ничего не ответил.

— Простите, — сказала ему Дина Демьяновна. — Можете и не отвечать.

Она хотела было подняться из-за стола, но Митя Денисов покраснел вдруг и сказал ей виновато:

— У меня совершенно дико болит голова. Горько болит! Ничего не соображаю...

И опять Дина Демьяновна заметила вдруг своих тихих старичков, которые сидели рядышком около Сергея Александровича, поникшие и печальные, а сами искоса поглядывали все время на дочь. Они видели, конечно, что Дина Демьяновна слишком много выпила, не рассчитав своих сил, а теперь все больше и больше возбуждается, забывая, где она и почему... Их смущали раскрасневшиеся ее щеки, громкий ее голос и слишком уж явное внимание к Дмитрию. Им казалось, что все, кто остался, тоже замечают это и осуждают их дочь.

«Неужели она не понимает, что это неприлично? — с тревогой думала Татьяна Родионовна. — Она, того гляди, рассмеется... — И печально поглядывала на Демьяна Николаевича, как бы спрашивая его: — Ты-то хоть понимаешь, как бестактно ведет себя твоя дочь?»

«Да, — отвечал ей взглядом Демьян Николаевич. — Ей совсем нельзя ни рюмки. Она теряет разум. Но что я могу поделать?»

Им было очень стыдно за те взгляды, которые бросала их дочь на Дмитрия, до отвращения всем понятные, как им казалось, в своей загадочности и серьезности.

Татьяна Родионовна бледнела, поджимала сухонькие свои губы и, словно бы копируя дочь, с той же заглядывающей в душу манерой пристально смотрела на своего печального мужа.

«Ты понимаешь, что это уже переходит все границы? — говорила она ему взглядом. — Скажи ей что-нибудь, сделай так, чтобы она перестала позорить нас с тобой».

— Дема,— оказала она ему наконец, — пора и нам собираться. Надо Сереже отдохнуть. Зови Дину.

Но Сергей Александрович встрепенулся, услышав это, и взмолился:

— Останьтесь, братцы... Не оставляйте меня одного. Вам-то куда уж спешить?

И они вынуждены были остаться.

Дина Демьяновна и сама чувствовала, что слишком опьянела и ведет себя довольно странно для такого случая. Но Митя ей нравился, и она не могла ничего поделать с собой. Ей даже нравилось, что у него болит голова и он съел две таблетки анальгина, которые она ему дала. Как будто бы в этом заключался какой-то тайный смысл, понятный только ей и ему: две таблетки из ее рук, прикосновение его руки... Все это было очень важно и очень серьезно, и никто этого не понимал, кроме них.

«Я все должна рассказать ему, — думала она. — Он все должен знать обо мне. Как брат... Или, вернее, нет... брат совсем не то... Я все ему расскажу...»

А Демьян Николаевич, не на шутку уже встревоженный ее поведением, сделал тогда вот что: он подсел к Мите Денисову, мельком оглядев погоны, и, отвлекая его на себя, спросил:

— Как служится? С семьей здесь или один?

— Папа! — громко сказала ему Дина Демьяновна, и это прозвучало чересчур оживленно. — Папа, у Мити болит голова, и он ничего не соображает. Оставь его в покое.

Это совсем расстроило Демьяна Николаевича, а Татьяна Родионовна, услышав бесцеремонное одергивание, сделалась совершенно белой, и на дряблых ее щечках выступили красные пятна.

— Я ведь не тебя спрашиваю, — вежливо, как только мог, возразил ей Демьян Николаевич.

— Да, я тут один, — отвечал Митя Денисов. — А служится... Это, как говорится, грудь не в орденах... одни значки...

— Хорошо! — сказал Демьян Николаевич, заглядывая ему в глаза, — Это прекрасно! Значит, мир на земле. Вашему брату только на войне ордена плывут. А сейчас все больше дояркам дают, спортсменам, хлопкоробам... И это хорошо! — воскликнул он опять. — Значит — мир! Так и должно быть. И не мечтайте об орденах. Упаси вас господи, как говорится.