Голубые эшелоны

Отлитый из бронзы Пархоменко стоит на правом крыле памятника. Сбоку у него маузер, в правой руке бинокль, а левой он поддерживает саблю. Готовый каждый миг двинуться вперед, солдат революции бесстрашно смотрит на запад. Он весь полон безграничной отваги и глубокой веры в победу рабочего класса. Смерть, которая оборвала ему жизнь, уже не осмеливается заглянуть в его бронзовые глаза.

1

Над Луганском опускалась ночь. Жители давно уже спали, только в маленьком домике на Преображенской улице все еще горел свет. За окнами играл граммофон. Тень от его трубы, похожая на колокол, четко вырисовывалась на белой занавеске.

Услышав звуки вальса или польки, запоздалые прохожие на минуту останавливались под окнами и потом как бы растворялись в темноте февральской ночи. Было холодно. В застывших ветках деревьев шелестела снежная крупка. Паренек, стоя на углу улицы, осторожно посматривал на освещенный дом. Чтобы согреть ноги, он постукивал застывшими сапогами или быстро шагал до следующего угла квартала. Отсюда также хорошо были видны освещенные окна и на занавеске тень граммофона.

Когда граммофон перестал играть, из дома вышли двое и, надвинув на глаза шапки, быстро направились в сторону Гусиновки. Немного погодя показались еще двое и, так же как и те, исчезли в темных переулках. Наконец вышел один в пальто с поднятым воротником. Прежде чем выйти на свет, он внимательно оглядел улицу. Это был Клим Ворошилов. На улице маячила только фигура парня в смушковой шапке, который двинулся ему навстречу.

— Это ты, Лавруша? — спросил шепотом Клим. — Можно идти!

Они направились к освещенному вокзалу, за которым расплывался в воздухе розовый столб пара, а на рельсах звякали тарелки буферов.

Парень был моложе Ворошилова, но ростом на целую голову выше его. Из-под островерхой шапки выбивался вороной чуб, припорошенный снегом, а на молодом лице под прямым носом чернели маленькие усики. По тому, как он сдерживал свои длинные шаги, стараясь не обгонять спутника, видно было, что он относится к Ворошилову с уважением. Это объяснялось не разницей в рангах: оба они были рабочими паровозостроительного завода Гартмана, но про большевика Володю, как называли Ворошилова в подполье, знали уже не только в Луганске, а Лавруша вступил в партию лишь в прошлом году и пока что выполнял мелкие поручения. У него были крепкие кулаки, и он был уверен, что ими и без агитации можно в чем угодно переубедить своих противников.

Настоящее имя парня в островерхой шапке было Александр Пархоменко, Лаврушей его звали только в подполье.

— Ты мотор сможешь остановить? — нарушив долгое молчание, охрипшим голосом спросил Ворошилов.

Александр с готовностью и словно извиняясь ответил:

— Не пробовал.

— Завтра тебе покажут, а вечером зайдешь в парикмахерскую, возьмешь листовки, и чтоб перед началом смены были в каждом ящике.

— Решили. На когда?

— На третье! А теперь будь здоров. — Он пожал руку. — Ты что, замерз? Дрожишь, как цуцик. Спокойной ночи!

Александр не отпускал его руку.

— И те согласились?

— Меньшевики? Нас было больше.

— А я уж решил: не согласятся, пойду в их лавочку, сковырну гадов бомбой — и точка! Чтоб не возиться больше с ними.

— Здоров! А ну-ка пройдем чуть подальше. Ну хорошо, допустим, ты сковырнешь какую-нибудь там четверку из них, а остальные поднимут шум на весь мир: «Большевики не лучше эсеров». Додумался! Этих слизняков нужно бить фактами, а не делать из них мучеников. Они только того и желают, а ты покажи рабочим их существо, чем они дышат, о чем думают, а не бомбами.

Возле переезда распрощались. При свете фонаря Александр уловил на строгом лице Ворошилова укоризненную улыбку и обескураженно заскреб под шапкой: вот и это не в лад, а как можно бить меньшевиков словами, еще не знал. Он совсем сдвинул шапку на затылок и повернул к себе домой, на Конюшенную улицу. «Ну, ничего, Лавруша еще покажет себя!» — вдруг крикнул он на всю улицу и оглянулся на переезд, но Ворошилова там уже не было, колыхалась только тень от столба.

В феврале 1905 года на заводе Гартмана все еще не стихали волнения, вызванные расстрелом рабочих перед царским дворцом. Причины, которые вывели тысячи трудящихся на Александровскую площадь в Петербурге, были теми же, что и в Луганске, и о них говорили все чаще и чаще.

Не находя никакого выхода, рабочие глухо волновались. Встревоженная администрация усилила наблюдение, а третьего февраля даже выставила на подходах к заводу и возле цехов полицию.

Никто из посторонних не мог пройти незамеченным мимо полицейских, они проверяли каждого входящего. Даже свои рабочие не могли пронести на завод ничего, кроме завтрака.

Заметив полицию, рабочие шли к цехам нахмуренные и красноречиво переглядывались.

Возле верстаков они долго скручивали цигарки, не спеша приступать к работе, как будто ждали появления какого-то вестника.

Гнетущую тишину в механической мастерской нарушил коренастый слесарь в железных очках на кончике сизого носа. Слесарь полез в свой ящик за инструментом, а вытащил оттуда белую бумажку. Поднес ее к носу и, словно обжегшись, бросил обратно.