Голубые люди розовой земли

Обойдя помещение, обнюхав все стены и не найдя ничего подходящего. Шарик остановился перед открытой дверью и, заглянув в нее, принюхался. Ему показалось, что оттуда, из глубины корабля, наносит знакомым влажным запахом. Шарик виновато помахал хвостом и, подумав: «Ничего не поделаешь – пить-то хочется», – несмело пошел по коридорам и переходам.

Он проходил мимо каких-то машин и приборов, со стен ему подмигивали разноцветные огоньки, слышалось приглушенное шуршание и гудение, пахло жареным луком и уже знакомыми духами, но воды не было, а пить хотелось все сильней.

Шарик все шел и шел, пока не очутился в заставленном приборами, баками и бачками просторном помещении. На стенах в прозрачных ампулах-сосудах поблескивали жидкости. Шарик с тоской посмотрел на эти прозрачные ампулы и понял, что достать из них жидкости ему не удастся.

Он уставился на эти жидкости – розовые, синеватые и бесцветные, как обыкновенная вода. И чем дольше он смотрел на них, тем больше ему хотелось пить, и поделать с собой он уже ничего не мог.

Шарик вскочил на стол и, приблизившись к ампуле, ткнулся в нее носом. Она ничем не пахла, но под нажимом Шарикиного носа подалась внутрь. Ампула оказалась не стеклянной, а пластмассовой, мягкой. Это, наверное, для того, чтобы на ухабах дальних космических дорог ампулы не разбивались… Но Шарик еще не понимал этого. Он видел и понимал другое. Перед ним за мягкой оболочкой была жидкость, по всем приметам похожая на воду. А он хотел пить. Так хотел, что за глоток воды с удовольствием отдал бы и свое красивое алое кресло, и даже, наверное, кусок собственной шерсти.

И тут Шарика осенило: раз оболочка мягкая, значит, ее можно прокусить. Приноровившись, он нашел такое местечко, где дно ампулы, закругляясь, слегка выпирало, и начал грызть его. Но ампула не поддавалась, зубы скользили по ее оболочке, оставляя лишь маленькие черточки, которые тут же зарастали и исчезали.

Шарик пришел в бешенство – чистая, как слеза, влага переливалась перед его глазами, но в рот не попадала. Он заурчал и закрутил своим обрубком, как пропеллером, потом с тихим стоном приник к неподатливому материалу. И когда ему казалось, что уже никогда он не доберется до воды, она вдруг тоненькой струйкой полилась прямо в рот.

Конечно, если бы он не так хотел пить, если бы не так был раздражен первыми неудачами, он мог бы сразу заметить, что вода, которая лилась ему в раскрытую пасть, была совсем не похожа на ту чистую, как слеза, земную воду, о которой он мечтал. Эта жидкость была солоновато-горьковато-противная, с довольно странным и неприятным запахом. Но Шарик поначалу ничего не замечал.

Жидкость была все-таки жидкостью и утоляла жажду. А когда прошел первый приступ жажды и он понял, что содержимое ампулы не такое уж вкусное, было уже поздно. Во-первых, он уже не очень хотел пить, а во-вторых, жидкость перестала течь – стенки ампулы сами до себе затянулись пленкой, и теперь нужно было снова их прокусывать.

Поняв, что сгоряча он наглотался совсем не того, чего ему хотелось. Шарик очень испугался и заскулил. Но потом вспомнил, что на протяжении своей собачьей жизни ему приходилось пить не только из рек или ручьев, но и из луж, из грязных банок и мисок… Далеко не всегда в них бывала чистая и вкусная вода. Поэтому он легкомысленно решил: «А-а… Ерунда… Все обойдется!»

Именно в этот момент со всей очевидностью Шарик понял, что подумал он не по-собачьи. В его просветленной голове метались непривычные мысли, громоздились странные понятия и неясные предчувствия. Это очень озадачило и смутило Шарика.

Стараясь не думать, он устало поплелся по уже знакомым переходам к кровати-дивану и лег. В животе урчала и переливалась странная жидкость. По телу расползалась удивительная, никогда раньше не Испытываемая, очень приятная ломота и лень. Непреоборимо захотелось спать, но не клубком, скрючившись, как Шарик спал чаще всего, а свободно вытянувшись во весь рост.

И он, еще не понимая, что с ним делается, повозился на кровати-диване, вытянулся, и тогда ему показалось, что тело у него начинает разбухать и приподниматься, а голова поэтому как бы проваливаться. Он поерзал, головой наткнулся на брошенный прибор с мягкими наушниками и улегся на него, как на подушку. Улегся и почти сейчас же уснул.

Но всех этих приключений своего верного друга Юрий не видел, как не видел их и Квач, сладко посапывающий в своем выращенном из пола полумягком кресле.

Но проснулись они – и Юрий и Квач – одновременно. По кораблю перекатывался низкий, утробный не то рев, не то гул.

Квач сейчас же бросился к доске и покрутил какую-то ручку. Не то гул, не то рев исчез, и чей-то ровный, спокойный голос произнес:

«Внимание! Считаю необходимым подать сигнал тревоги».

Голос говорил на совершенно неизвестном Юрию Бойцову языке – в этом не было никакого сомнения. Язык этот был певучим, с легкими переливами в конце слов. В нем или совсем не было, или было очень мало шипящих звуков, и потому, наверное, голос, казалось, не говорил, а пел.