Голубые люди розовой земли

На этой картине вечно голодный, томимый жаждой Шарик разросся до таких размеров, что космический корабль был уже не в силах его вместить, и он, сжатый со всех сторон оболочкой корабля и в то же время наделенный гигантской, прямо-таки космической силой, чтобы спастись, вынужден был напрячься и разломать корабль надвое. А может быть, даже на три или на все четыре части…

Что тогда будет?…

Шарику стало страшно: придумать, что будет тогда, он не мог. И не потому, что не хотел. Он хотел, но не умел. Оказывается, его мозг был еще мало приспособлен к выдумкам. Может быть, еще потому, что пока Шарик еще очень мало знал. У него не было даже низшего образования.

Может быть, у него и было какое-то свое, собачье образование, но в космосе оно помогало не очень-то надежно.

Тогда Шарик стал думать о другом. О том, как он будет есть и пить, пока… Нет, он не будет расти до тех пор, пока не лопнет корабль. Он будет есть, пока на корабле имеются продукты и вода.

И тут ему опять стало страшно, потому что если он так будет есть и пить и так расти, то вода и еда на корабле кончатся очень скоро. И тогда… Тогда единственными, кого можно будет съесть, будут его двуногие друзья. Голубые и белый.

Как ни прикидывал Шарик, но получалось, что выхода у него нет. Раз он обречен на постоянный рост и, значит, на постоянные жажду и голод, он должен будет в конце концов погубить своих товарищей или погибнуть сам от голода и жажды. А он не хотел ни того ни другого. Он не мог погубить или хотя бы послужить причиной гибели своих товарищей. Но он и не хотел гибнуть сам.

Положение складывалось прямо-таки убийственное. И выхода из него Шарик не видел.

Конечно, можно было поделиться своими мыслями с товарищами — ведь он прекрасно понимал почти каждое их слово. Но вся беда заключалась в том, что рассказать о своих печальных и опасных мыслях Шарик не мог.

Он в этом убедился, когда собирался идти на кухню: он все понимал в тот момент. У него нашлись самые добрые и самые умные слова, которые он выучил на языке голубых людей. Но произнести их он не мог — язык у него оказался слишком длинным. Как у сплетника или трепача. И он не подчинялся Шарику. Он болтался во рту между редкими зубами, и ничего путного, кроме мычания и приглушенного повизгивания, не выходило. И как теперь поступить — Шарик не представлял.

А поскольку будущее в его мыслях сводилось только к двум картинам — либо гибели корабля, либо собственной гибели от голода (он даже в мыслях не мог представить, что съест товарищей), то Шарику стало так страшно, что он не выдержал и завыл на своем собачьем языке: «Ой, плохо-о-о! Ху-у-удо-о! Ши-и-бко-о ху-у-у-до-о-о!!»

Его вой, виноватый и немного жуткий, разнесся по всему кораблю, ударился о стенки и эхом возвратился на кухню.

Тревожно заморгали огоньки на стенах, что-то неуловимо и стремительно сменилось в положении корабля, и это уже по-новому испугало Шарика.

Он перестал выть, тяжело вздохнул и, поднявшись на задних лапах, достал из картотеки программу обеда, вставил ее в отверстие манипулятора, а потом открыл краник водяного бачка и с удовольствием попил прохладной, но в общем-то безвкусной воды.

По мере того как машины выдавали ему все новые и новые порции невиданных и совершенно невероятных по земным понятиям блюд и Шарик равнодушно съедал их, время от времени наклоняясь к водяному крану и запивая съеденное водой, он успокаивался и грустно думал: «А что же делать? Ну что делать, если я хочу есть, так хочу, что забываю все на свете?»

И он ел, пил, совестился и ругал сам себя, пока наконец не заснул возле самого крана с водой.

На корабле все успокоились, и только тихонько гудели невидимые машины, вырабатывавшие огромную, прямо-таки невероятную энергию, которая еще непонятным образом разгоняла корабль в безмерных, безвоздушных и черных просторах космоса, несла его к каким-то неведомым планетам в неведомых галактиках. И никто на корабле еще не знал, как незаметно к ним подбирается настоящая, не предусмотренная никакими программами полета, серьезная опасность.

Впрочем, беды всегда подбираются незаметно, потому что если бы они были предусмотрены заранее, так это были бы не беды, а просто самые обыкновенные неприятности.

После того как вой Шарика прокатился по всему кораблю и вывел из приятной, мечтательной дремоты всех космонавтов, Квач громко зевнул и, осторожно, натруженно меняя положение в кресле, сказал:

— Это что за представления? Концерты с продолжением?

Юра растерянно и извиняюще, словно он был виноват в том, что Шарик неожиданно завыл на весь корабль, попытался вступиться за собаку:

— Тоскует, наверно… Все-таки космос…

— Ну и что, что космос? — почему-то строго спросил Квач. — Если космос, так обязательно нужно выть?

— Не обязательно, конечно, но… Но может быть, у него ностальгия…

— Это еще что за ностальгия?

— Ну… болезнь такая… Иначе еще называется — тоска по родине.

— А-а, — протянул Квач и сразу осунулся и затих.