Голубые пески

Она, добежав до приставленной к повети лестнице, крепко вцепилась в ступеньки из жердей.

— Убьют… разорят… — с сухим кашлем вытянула она. — Ты как думаешь, Кирилл Михеич?

Кирилл Михеич, ковыряя носком прелую солому, спросил:

— Мне почем знать?

От ворот подвинулись дочери Пожиловой — Лариса и Зоя, обе в мать: широкогрудые, с крестьянским тяжелым и объемистым мясом.

— Я что могу сделать. — Он подумал про сидевшего в мастерской Артюшку и добавил громко: — У меня самого шея сковырена. Ведь не вы убили? Нечего бояться, на то суд.

— Нету суда.

Дочери в голос повторили то же и даже взялись за руки. Пожилова, прижимая щеку к жерди, заплакала. Кирилл Михеичу неловко было смотреть на них вниз с повети, да и отсюда почему-то нужно было их утешать…

— Пройдет.

— Лежит он в десяти саженях и пулей-то ко мне повернут.

— Какой пулей?

— Дырой в шее. Франциск и заметил первый. Толку никакого не было, знать притащили убитого… Говорят: из твоей мельницы стреляли.

Франциск — пленный итальянец — жил на мельнице не то за доверенного, не то за хозяина. Пожилова везде водила его с собой и все оправляла черные напомаженные волосы на его голове. Рассказывали о частых ссорах матери с дочерями из-за итальянца.

— На допросе была. Только что поручителей нашли голяков, отпустили. Заступись.

— Большевик я, что ль?..

— Не большевик, а перед Запусом-то походатайствуй. Некому стрелять. Сожгут еще мельницу. А тут ветер в крыло, робить надо. Скажи ты, ради Бога…

— Ничего я не могу. У меня все тело болит.

Он, чтоб не глядеть на женщин, посмотрел вверх на зеленую крышу флигелька, на новую постройку, на засохшие ямы известки и вдруг до тошноты понял, что это уходит как старая изветшалая одежда.

Кирилл Михеич сел на поветь, прямо в прелое хрупкое сено и больше не слышал, что говорили женщины.

Он, вяло сгибая мускулы, спускался, и на земле как будто стало легче. Мигали сухожилья у пятки, а во всем теле словно там на повети на него опрокинулся и дом, постройка… выдавило…

Фиоза Семеновна, подавая связанного петуха, сказала:

— Заруби. Да крылья не распусти, вырвется… Чего губа-то дрожит, все блажишь?

Кирилл Михеич подтянул бородку.

— Уйди… Топор надо.

Маленький солдатский топорик принесла Олимпиада. Как-то притиснув его одной кистью, вонзила в бревно. Пощупала на бревне смолу, присела рядом с топором. Кирилл Михеич с петухом под мышкой стоял перед ней.

— Казаки восстанье подняли, слышал? — как будто недоумевая, сказала она.

— Ничего не знаю.

Олимпиада кончиками пальцев погладила обух топора:

— Все шерсть бьете. Шерсто-обиты!.. В Лебяжьем восстанье. Наших перестреляют.

— В Ле-ебяжьем.

Олимпиада передразнила:

— Бя-я… Бякаете тут. У тебя кирпичные заводы не отняли? Отымут. Портки последни отымут, так и знай.

— Изничтожут их.

— Кто? Уж не ты ли?

— Хоть бы и я?

— Шерсто-биты!.. На бабе верхом. Запус-то тебе глаза пальцем выдавит, смолчишь. Восстанье поедет подавлять. От Лебяжья, говорит, угли останутся.

— Врет.

— Переври лучше. Когда бороду тебе спалят, поверишь. И то скажешь, может не так…

Кирилл Михеич отчаянно взмахнул петухом и крикнул:

— Да я-то при чем? Что вы все на меня навязались? Что у меня голова-то колокольня, каждый приходит и звонит!

Он рухнул перед бревном на колени и, вытирая о петуха вспотевшее лицо, выговорил:

— Давай топор.

Олимпиада, щупая пальцем острие, проговорила словно с неохотой:

— А ты его топором.

— Ково?

Она наклонилась к самой сапфирно-фиолетовой шее петуха и, прикрывая пальцем розовое птичье веко, сказала:

— Запуса.

Кирилл Михеич вытолкнул из-под мышки петуха, протягивая его шею к бревну.

— Не болтай глупостев, — сказал он недовольно.

— Вот так!

Она наклонилась к петуху и вдруг разом перекусила ему горло. Сплевывая со смуглых и пушистых губ кровь, пошла и крикнула через открытое окно, в кухню:

— Фиеза, возьми петуха — мужик-то зарубил ведь…

Поликарпыч починил телегу, прибив на переломившуюся грядку — дубовую планку; исправил в колодце ворот и съездил на завод узнать, работают ли кирпичи. Киргизы, оказалось, работали. Поликарпыч очень обрадовался.

Кирилл Михеич стоял у мастерской. Пальцы в кармане пиджака шевелились как спрятанные щенята…

— К чему ты все?

— А что?

— Робишь.

— Ну?

— Отымут.

Поликарпыч, не думая, ответил:

— Сгодится.

Запахло смолой откуда-то. У соседей в ограде запиликали на гармошке. Кирилл Михеич поглядел на отца и подумал:

«Сказать разве».

И он сказал:

— Прятать надо.

Поликарпыч, завертывая папироску в прокуренных коричневато-синих пальцах, отозвался:

— Ты и ране говорил.

Кирилл Михеич удивился.

— Не помню.

— Говорил. Только ничего, поди, у них не выдет.

— У кого?

— У этих, у парней-то с пароходу. Матросы пропьются и забудут. А молодой-то, должно, все больше насчет баб, а?

— Ты места подыщи, — сказал Кирилл Михеич тихо.

Поликарпыч клюнулся к земле и вдруг, точно поверив во что, утих, одернул рубаху. Провел сына в мастерскую. Здесь часто поднося к его носу пахнущие кислой шерстью ладони, тепло дышал в щеку: