Голубые пески

Открыла дверь в залу, позвала:

- Василий Антоныч!..

- Ась? - отозвался Запус, скрипнул чем-то.

- Можно на минуточку?

Опять шаг. С порога на пол царапают сапогом - Запус, он ногой даже спокойно не может:

- Чем могу служить? - И смеется.

- Алимбек программу большевиков просит.

- Он? Да он по-русски только ругаться умеет.

- Старик, говорит, переведет. Поликарпыч.

Даже, кажется, ладонями хлопнул.

- Чудесно! Могу. Я сейчас принесу...

- А вы заняты? К вам можно посидеть?

- Ко мне? Пожалуйста. Во-от везет-то. Идемте. Сергевне бы сказать насчет самовара.

- Алимбек скажет.

И будто весело:

- Скажи, Алимбек.

- Верно, скажи. А программу я тебе сейчас достану, принесу. Непременно надо на киргизском языке напечатать.

Остальное унес в залу и дальше - в кабинет...

Слез Кирилл Михеич с полатей. Артюшку догнал в сенях. Тронул за плечо. Сказал тихонько:

- Я, Артюш, от греха дальше - пойду ее позову обратно. Скажи пошутил.

Артюшка быстро повернулся, схватил Кирилла Михеича за горло, ткнул затылком в доски сеней. Выпустил и, откинув локоть, кулаком ударил его в скулу.

Тут у стены и нашел его Запус, вернувшийся с книжкой:

- Киргиза не видали? Работника?

- Нет.

- Передайте ему, пожалуйста. Он, наверное, сейчас придет - Сергевну ищет.

Так с книжкой и вышел Кирилл Михеич.

Поликарпыч на бревне вдевал нитку в иголку - все никак не мог попасть. Сидел он без рубахи, - лежала для починки она на коленях. Костлявое тело распрямлялось под жарой, краснело. Увидав Кирилла Михеича, спросил:

- Книжкой антиресуешься. Со скуки помогат. Я ране любитель был, глаза когда целыми находились. Гуака читал? Потешно...

И, указывая иголкой на прыгавших подле бревна воробьев, сказал снисходительно:

- Самая тормошивая птица. Прямо как оглашенные...

XI.

Машинист парохода "Андрей Первозванный", т. Никифоров, был недоволен. Он говорил т. Запусу:

- Народное добро из-за буржуев тратить - все время под парами стоим. Сделать один рейс по Иртышу и снести к чортовой матери все казацкое поселение. Не лезь против Советской власти, сука! Я этих курвов-казаков по девятьсот пятому году знаю.

Лоб его был так же морщинист, как гладки - части машин. Особенно, как все машинисты - слушая под полом ровный гул, стоял он в каюте, стучал по револьверу и жаловался:

- На кой мне прах эту штуку, если я этой сволочи, которая меня в пятом году порола, - пулю не могу всунуть.

- Там дети, товарищ. Женщины.

- Дети в тридцать лет. Знаем мы этих лодырей.

В кают-компании на разбросанных по полу шинелях валялись босоногие люди, подпоясанные солдатскими ремнями. Спорили, кричали. Пересыпали из подсумков обоймы. На рояле валялись пулеметные ленты, а искусственная пальма сушила чье-то выстиранное белье. Дым от махорки. Плевки - в ладонь.

- Гнать туды пароход!..

- Товарищ Никифоров...

- Тише, давай высказаться! Обожди.

- Сами знам.

Маленький, косоглазый слегка, наборщик Заботин прыгал через валявшиеся тела и кричал:

- Ступай наверх! Не пройти.

- Жарко. Яйца спекутся...

- Хо-хо-хо!..

И хохот был, словно хлюпали о воду пароходные колеса.

А ночью вспыхивал на носу парохода прожектор. Сначала прорезал сапфирно-золотистые яры, потом прыгал на острые крыши городка и желтил фигурки патрулей на песчаных улицах.

- Тра-ави!.. - темно кричал капитан с мостка.

Лопались со звоном стальные воды. Весь завешенный черным - только прыгал и не мог отпрыгнуть растянутый треугольник прожектора - грузно отходил пароход на средину Иртыша. Здесь, чавкая и, давясь водой, ходил он всю ночь вдоль берега - взад и вперед, взад и вперед.

- Ждешь? - спрашивал осторожно Никифоров.

И Запус отвечал медленно:

- Жду.

Пахло от машиниста маслом, углем, и папироска не могла осветить его широкое квадратное лицо. Качая рукой перила, он говорил:

- Тебе ждать можно. А у меня - жена в Омске и трое детей. Надо кончать, кто не согласен, - в воду, под пароход. Рабочему человеку некогда.

- Долго ждали, подождем еще.

- Кто ждал-то. У тебя ус-то короче тараканьего. В городе сказывают утопил, будто, попа-то ты.

- Пускай.

- И взаболь утопить надо. Не лезь.

Он наклонялся вперед и нюхал сухой, пахнущий деревом, воздух.

- Много в нем офицеров?

- Не знаю.

- Значит, много, коли ждешь восстанья. Трехдюймовочку бы укрепить. Завтра привезем из казарм. Куда им, все равно домой убегут, солдаты. Скоро уборка.

Отойдя, он тоскливо спрашивал:

- Когда здесь дожди будут?.. Пойду песни петь.

Сережка Соколов, из приказчиков, играл на балалайке. Затягивали:

На диком бреге Иртыша...

Не допев, обрывали с визгом. Бойко пели "Марсельезу".

Золотисто шелестели за Иртышом камыши. Гуси гоготали сонно. Луна лежала на струях как огромное серебряное блюдо. Тополя царапали его и не могли оцарапнуть.

Слова пахли водой - синие и широкие...

Внизу, в каюте у трюма сидел протоиерей Смирнов, офицер - Беленький и Матрен Евграфыч, купец Мятлев.

У каютки стоял часовой и, когда арестованные просились по нужде, он хлопал прикладом в пол и кричал:

- В клозет вас, буржуев, посадить. Гадить умеете, кромя што!..

Река - сытая и теплая - подымалась и лезла, ухмыляясь, по бортам. Брызги теплые как кровь и лопасти парохода лениво и безучастно опрокидывались...