Голубые пески

И на углах улиц, по всему берегу — по пулемету. На каждом углу — четыре человека и пулемет. У забора мальчишки с выцветшими волосенками, щелкают семячки и просят:

— Дяденька Егор, стрельни!

Егор сидит на пустом ящике от патронов, тоже щелкает семячки. Отвечает лениво:

— Отойди. Приду домой, матери скажу — шкуру сдерет.

— Мамка в красну гвардию ушла! Батинки, бают, выдавать будут. Будут дяденька, а?

Молчат. И лень и жарко и земля не камень, пески.

Да и сроку два дня. Через два дня не внесут контрибуцию, пали по улицам. Улицы как песок, пуля как кол — прошибет! Стеганем, так стеганем.

Подгоняет.

По сходням гуськом, через баржу-пристань, вверх по сходням в каюту второго этажа — очередь. Именитейшее купечество городское стоит. Приходилось последнее время в очереди стоять за билетами — поехать куда, — и то редко: все приказчики заменяли. А теперь куда повезут за собственные денежки? На тот свет, что ли? Эх, казаченки, казаченки, эх, Горькая Линия[3], подгадили!

А по яру — у берега песчаного и теплого, — кверху брюхом, пуп на солнце греют, — голь и бесштанники. Ерзают по песку от радости хребтом горбатым и голым. Коленки у них, как прутья сухие, надломленные; голоса размыканные горем, грязные, как лохмотья. В прорехи вся истина видна, а лапами гребут — песок подкидывают от растаких — прекраснейших видений.

— Первой гильдии Афанасий Семенов приперся!..

И завыли:

— У-у… — прямо волчьим злым воем на седую семеновскую голову. Вот она где слеза-то соленая сказывается…

— Мельник Терешка Куляба…

— С дяньгой? Гони-и!..

И погнали криком, визгом, свистом по скрипучим сходням под скобку скобленую упрямую голову. Вот они жернова-то какие, мелют!..

— Самсониха, а? Шерсть скупать явилась?..

— Надо тебя постричь, суку!..

Сухие как шерсть, длинные в черном самсонихины косточки тоже на сходнях. Терпи, мученицы терпели, а ты тоже кой-кого — глоданула… Кровь в щеках поалела, а ноженьки подползают под туловище — мало крови. Ничего, отдашь и отойдет.

— Крылов! Крылов! Мануфактурщик!..

Подняли с песка желтые клювы, заклекотали, даже сходни трещат.

— Давай деньгу!..

— Гони народну монету!..

— Их-ии-хьих… тю-тю-тю…

— Сью-ю… и… и… юююю… ааую…

Рыжими кольцами свист — от яра на сходни, со сходен на пароход. Кассир в каюте пишет в приеме квитанции. На кассире, конечно, фуражка и на гимнастерке помимо револьвера — красная лента.

Царапая дерево саблей с парохода, — сходнями, — идет на лошадь Запус. Ему — один пока имеющийся, триста лет ношеный, крик:

— Урр-ра-а-а!

И раздавив царское — «р» — повисли:

— А-а-у-а-а…

(Ничего — время будет, другое научатся кричать. Так думает Запус. А может и не думает.)

Обернулся здесь сутуловатый старичок Степан Гордеевич Колокольщиков, — борода, продымленная табаком (большие табачные дела делает), и глазом больше, чем губами, сказал:

— Сейчас резать пойдут.

Спросил Кирилл Михеич:

— Пошто?

Втиснул бороду в сюртук, табаком дыхнул:

— А я знаю?.. Поревут, поревут, да и пойдут резать. Кричать надоест и вырежут. И не однако на сходнях, а и в городе вырежут. Поголовно.

Подвинулся на два шага (один освободился плательщик) — пальцем клюнул к песчаному жаркому яру, тихонько бородой погрозился:

— Обожди… придется и над тобой надсмеяться… посмеемся.

Как-будто на минуту легче Кириллу Михеичу, — повторил и поверил:

— Посмеемся…

Еще на два шага. Ощупал в кармане золото — не украли бы? А кто украдет, люди все рядом именитые — купеческие. Дурной обык карманы щупать…

Золото же в кармане лежало, потому — прошел слух, не принимают контрибуцию бумажными, золото требуют. У всех в одном кармане мокрое от пота золото, а в другом влажные от золотого пота ассигнации — перещупанные…

Еще на два шага.

— Двигается?

— Сейчас быстрее.

— Пронеси ты тучу мороком, Господи…

Под вечер, на другой день косоплечий с длинными запыленными усами подскакал к пароходу казак. Немножко припадая на левую, прошел в каюту. И голос у него был косой, вихлявый и неразборчивый. Глядя напуганно под опрятные искусственные пальмы, полированный коричневый рояль, рассказывал чрезвычайной тройке (был здесь и Запус), что штаб организованного капитаном Артемием Трубычевым восстания против большевиков, — находится в поселке Лебяжьем. В штабе, кроме Трубычева, — поручик Курко, — ротмистр Ян Саулит и еще казаки из войскового круга. И с недовольствием глядя на опадающую с штанов на чистый ковер желтую широкую пыль, назвал еще восемь фамилий: братья Боровские, Филипп и Спиридон, Алексей Пестряков, Богданов и Морозов, Константин Куприянычев, Афанасий Сизяков и Василий Краюкин. Потом чрезвычайная тройка поочередно крепко пожала казаку руку.

Казак затянул крепче подпругу и поскакал обратно. Через час патруль красногвардейцев нашел его близ города у мельницы Пожиловой. Шея у него была прострелена и собака с рассеченным ухом нюхала его кровь.

Кирилл Михеич увидал Пожилову под вечер. Он бродил поветью и щупал ногой прогнившие жерди. Пожилова, колыхая широкими свисшими грудями в черном длинном платье, бежала сутулясь по двору. Было странно видеть ее в таком платье бегущей, словно бы поп в полном облачении в ризе ехал верхом.