Голубые пески

«Андрей Первозванный» опять повернулся и под пулеметную и орудийную стрельбу ворвался в проток Иртыша — Старицу. Подымая широкий, заливающий кустарники, вал пробежал с ревом мимо пристаней с солью, мимо пароходных зимовок и, уткнувшись в камыши, остановился.

Красногвардейцы выскочили на палубу.

Машинист Никифоров закричал:

— Снимай красный. Белый подымай. Белый!..

Пока подымали белый, к берегу из тальников выехал казачий офицер; подымаясь на стременах, приставил руку ко рту и громко спросил:

— Сдаетесь?

Никифоров кинулся к борту; махая фуражкой, плакал и говорил:

— Господа!.. Гражданин Трубычев… господин капитан!.. Дети… да разве мы… их-ты, сами знаете…

Офицер опять приставил руку и резко крикнул:

— Связать Чрез-Тройку! Исполком Совдепа! Живо!

-------

Разбудил Кирилла Михеича пасхальный перезвон. Застегивая штаны, в сапогах на босу ногу, выскочил он за ворота. Генеральша Саженова без шали поцеловала его, басом выкрикнув:

— Христос Воскресе!..

Кирилл Михеич протер глаза. Застегнул сюртук и, чувствуя гвозди в сапоге, — спросил:

— Что такое значит?

Варвара целовала забинтованную руку Шмуро. Архитектор подымал брови и, шаркая ногой, вырывал руку.

Варвара взяла Кирилла Михеича за плечи и, поцеловав, сказала:

— Христос Воскресе! Большевиков выгнали. Сейчас к пароходу пойдем, расстрелянных выносить. Капитан Трубычев приехал.

Шмуро поправил повязку и, сдвинув шлем на ухо, сказал снисходительно Кириллу Михеичу:

— Большое достоинство русского народа перед западом, это, по общему выводу, — добродушие, отзывчивость и какая-то бешеная отвага. В то время, как запад — например, англичанин — холоден, методичен и расчетлив… Или, например, колокольный звон — широкая, добродушная и веселая музыка, проникшая во все уголки нашего отечества… Сколько в германскую войну русские понесли убитыми, а запад?.. Гражданин Качанов!..

— У меня жены нету, — сказал Кирилл Михеич.

Варвара погрозила мизинцем и, распуская палевый зонтик, сказала капризно:

— Возьмите меня, Шмуро, здоровой рукой… А вы, Кирилл Михеич, маму.

Маму Кирилл Михеич под руку не взял, а пойти пошел.

— Совсем взяли? — спросил он. — Всех? А ежели у них где-нибудь на чердаке пулемет спрятан?..

Шмуро обернулся, поднял остатки сбритых бровей и сказал через губу, точно сплевывая:

— Культура истинная была всегда у аристократии. Песком итти, Варя, не трудно? Извозчики разбежались…

* * *

Горчишников отбежал к пароходной трубе и никак не мог отстегнуть пуговку револьверного чехла. Карауливший арестованных, Шабага схватил его за плечи и с плачем закричал:

— Дяденька, не надо! Пожалуста, не надо.

Вырывая руку, Горчишников ругался и просил:

— Не замай, пусти, чорт!.. Все равно убьют.

Красногвардейцы столпились вокруг них. Безучастно глядели на борьбу и, вздрагивая, отворачивались от топота скакавших к берегу казаков. Шабага, отнимая револьвер, крикнул в толпу:

— Застрелиться, нас перебьют. Пущай хоть один.

Толпа, словно нехотя, прогудела:

— Пострадай… Немножко ведь… Авось простят. Пострадай.

— Брось ты их, Емеля, — сказал подымавшийся по трапу Заботин. — И то немного подождать. За милую душу укокошат.

Горчишников выпустил руку:

— Ладно. Напиться бы… как с похмелья.

С берега крикнули:

— Давай сходни!

* * *

Всплывали над крестным ходом хоругви.

Итти далеко, за город. Вязли ноги в песке. Иконы — как чугунные, но руки несущих тверды яростью. Как ножи блестят иконы, несказанной жутью темнеют лики несущих. Колокольный звон церковный, пасхальный, радостный.

А как вышли за город к мельницам, панихидный, тягучий, синий и тусклый опустился, колыхая хоругви, колокольный звон… И вместо радостных воскресных кликов, тропарь мученику Степану запели.

* * *

Двумя рядами по сходням — казаки. По берегу, без малахаев, с деревянными пиками, киргизы. Мокрой овчиной пахнет. С парохода влажно — мукой и дымом. На верхней палубе капитан один среди очищенной от мешков палубы. Он пароход довел до пристани. Он грузен и спокоен.

У сходен на иноходце — Артюшка. Редок, как осенний лес, ус. Редок и череп.

Кричит, как полком командует:

— Выноси!

Прошли в пароход больничные санитары.

Кирилл Михеич, крестясь и ныряя сердцем, толкался у чьей-то лошади и через головы толпы пытался рассмотреть — что в пароходе. А там мука, ходят люди по муке, как по снегу, сами белые и на белых носилках выносят алые и серые куски мяса.

Зашипело по толпе, качнуло хоругвями:

— Отец Степан…

Визжа, билась в чьих-то руках попадья. Три женщины бились и ревели, прапорщик Беленький был холост.

— Мятлев!..

— Матрен Евграфыч, родной!..

Мясо несут на носилках, мясо. Целовали испачканные мукой куски расстрелянного мяса. Плакали. Окружили иконами, хоругвями, понесли. Отошли сажен пятнадцать. Остановились.

Тогда из трюма повели арестованных красногвардейцев. Впереди Чрезв. Тройка — Емельян Горчишников, Гришка Заботин и Трофим Круця. А за ними, по-трое в ряд, остальные. Один остался на пароходе грузный и спокойный капитан.

Гришка шел первый, немножко прихрамывая, и чувствовал, как мелкой волнистой дрожью исходил Горчишников и остальные позади. И конвой, молчаливо пиками оттеснявший толпу.