Голый человек

Публика на правом берегу, привлеченная шумом, улюлюкала и свистала, а Василь Васильевич Кок поплавком дергался на поверхности в самой средине реки, едва лишь шевеля пальцами.

Но тут актер Левкоев перевесился на животе за борт, вытянул руку, уцепился ею за волосы Кока, дернул кверху, ногой сшиб со скамьи зубного врача Диапазона, поскользнулся и, ахнув, увлек за собою всех в воду, а лодка, накрывшись килем, не спеша опустилась на дно.

Крики, стоны, свистки слились над рекою в неистовый вой: вода — в желтую пену, там, здесь, везде в скрипе уключин — весла, с пристани — два пассажира — пиджаки долой, на шею — круги, — шлеп в воду, завели волчком моторную лодку, — тах-тах по каменьям спуска скатились пролетки, дребезжа подвешенными под кузов ведрами, — начальник милиции Лишьдвой с тремя милицейскими, — из управления милиции в Губрозыск телефон:

— На берегу Десны кража со взломом.

С пристани в городскую больницу:

— К реке — санитарную повозку, — раненые…

Ногами, ногами в пыли, с пылью вверх, во все стороны, мальчишки:

— Голого человека зарезали в лодке, а он всех перетопил!

Сам же виновник, завидя погоню, забыв на левом берегу одежду, приседая, корежась от страха, краем города — овражками, по крапивным зарослям, — за поросятами в переулок — один, другой, третий — мелкой рысцой — и нет ничего — сгинул!

3

Тут началось нечто такое, что не поддается никакому описанию.

Только повыловили из воды утопающих, посадили в моторную лодку, доставили на правый берег, где уже собралось народа тьма, стали приводить в чувство Василь Васильевича, хлебнувшего воды добрую лохань, спохватились, что спасенные — голые, поехали за одежей, вернулись назад, как снова крики. Зубной врач Диапазон, натянув брюки, жилет, пиджак, — руками по карманам, туда-сюда, нет золотых часов с цепочкой.

— Это что же такое? — позвольте, товарищ Лишьдвой! Это же как назвать? Я с риском для жизни спасал утопающего, совсем без ничего кинулся в воду, а у меня последнее мое, трудом заработанное сжулили!

— Разве так можно?

А девица Дунина все еще в мокрых трусиках, с коричневой — кулачками — грудью — с другого бока:

— Безобразие! Черт знает что такое! Обратите внимание, товарищ начальник. Я не желаю! Эти несознательные нахалы позволяют себе по моему адресу, а мой костюм — ничего подобного! В нем мы даже на площади упражняемся. Сам товарищ Подвойский…

— Па-азвольте, товарищи! В чем дело?

Начальник милиции поднял руку, выпрямил стан, поправил у пояса кобуру с револьвером, шевельнул бровью:

— Нельзя же так в самом деле, товарищи! Будьте любезны — в очередь!

А сзади волной понаперла публика — не продохнешь.

— Всему виною красавчик наш, — объяснил любопытствующим Подмалина Касьян Терентьевич, — представьте себе, лежим мы с Василь Васильевичем на песочке, кругом тишина, рай земной — вдруг видим — идет Илларион Михайлович Прикота, представьте себе, — совершенно голый — и прямо к Анне Сергеевне.

Тут Касьян Терентьевич начинал строить такие рожи, что все покатывались со смеху, и уже ничего нельзя было разобрать, а каждый истолковывал слова Подмалины по-своему, само собою разумеется, в самом крайнем смысле.

Но в это время с другого берега с новой партией купальщиков прибыла Анна Сергеевна, уже одетая в легкое голубоватое, индийской кисеи платье, в шелковых чулках телесного цвета, с алой помадой на губах и с криками: — Что с ним? Где он? Пустите! Пустите! — через толпу выбежала в круг, где на траве, прикрытый скатертью из кают-компании и поддерживаемый доктором, лежал Василь Васильевич.

Но завидя жену, Кок замотал головой, замычал, закатил глаза, собрался с силами и — точно резаный:

— Не подходи ко мне — убью!

Толпа в сторону — прорвалась — на доктора, на больного, Анну Сергеевну сбили с ног, а тут же сзади крик:

— Вот он! Держи его, голозадого, держи!

Мальчишки кубарем — к лодкам, те из публики, что более робкого десятка, бочком — по добру по здорову, — так нет, начальник милиции товарищ Лишьдвой — милицейским: оцепить толпу, пропуск по документам, подозрительных для обыска в милицию.

А с берега:

— Поймали! Поймали!

И вверх по выезду волоком за руки — саженного голого мужчину-бородача, под уздцы — мокрую каурую лошадь.

— Он самый, голый бандит!

— Да я же, браточки, — коня купал!

— Ладно уж — в милицию, там разберут!

До сумерек тянулась волынка с документами, удостоверениями личности, с объяснениями в комендатуре, с личными обысками, извинениями, и только к вечернему чаю удалось товарищу Лишьдвою Николаю Павловичу добраться до дому, скинуть сапоги, плеснуть на распарившееся лицо воды, как над самым ухом телефон:

— Товарищ Лишьдвой?

— Я самый!

— Управдел исполкома говорить будет.

— Слушаю.

— Что же это ты, лахудра, лошадь мою задержал?

— Какую лошадь?

— Как какую? Он еще спрашивает! Два часа битых жду в управлении — в уезд ехать надо, ругаюсь, звоню — говорят: — «выслали». Да где же она? Черт ее раздери! Только сейчас добился — прибежал кучер, говорит: — «Лишьдвой задержал». Вот новости.

— А, чтоб она пропала!

Брякнул трубку на ручку, схватил со зла салфетку с хлеба, мазнул ею по мокрому лицу — и опять: