Голыми глазами (сборник)

Огражденный канатами, как боксерский ринг, деревянный пирс уходил далеко в море и завершался двумя флагштоками с флагами – гостиничным и турецким. Они трещали и лопались на ветру.

Вечером пирс загорался цепочкой молочных фонарей и с легким изломом переходил в лунную дорожку, над истоком которой, в небе, повис еще один точно такой же фонарь.

Хозяин

Бар под широким квадратным навесом занимал господствующую высоту между бассейном и летним рестораном, затененным распяленной на коротких мачтах парусиной. Ступенями он переходил в бассейн, так что любители экзотики могли утолять жажду сидя на круглых железных стульчиках по пояс в воде, как на тонущем «Титанике».

В одно из утр на высоком вертящемся стуле возле стойки, как на капитанском мостике, воссел седой, поджарый, тупоносый старик в шортах и легкой рубашке навыпуск. По тому, как втянул живот бармен, а старший официант, почти танцуя, принес и осторожно поставил на полированный камень крошечную чашечку кофе, видно было, что явился хозяин.

Прислуга забегала.

Под зонтами

Полноватый семейный немец с капризными усиками над верхней губой.

Купальщицы, поблескивающие новеньким турецким золотом на руках и шеях.

Немцы, русские, румыны, турки.

Обгоревшая на пышных плечах и бедрах соотечественница почитывает пухлое «Банковское дело».

Садовник

Чем-то он походил на монаха, несущего послушание. И даже его просторная коричневатая роба вполне курортного, если вглядеться, покроя неуловимо смахивала на рясу – к полудню промокавшую на спине от пота.

Его выдающийся вперед подбородок в черной щетине и угрюмый лоб замышлялись, вероятно, для воина или матроса, да и вся плечистая фигура на коричневых мускулистых ногах наводила скорее на мысль об абордажах – я бы не удивился, узнав, что он просто отсиживается под скромным садовничьим обличьем между двумя набегами. Если бы в его улыбке не сквозило при том что-то детское – неожиданное в крепком сорокалетнем мужчине.

Другая прислуга весело накрывала и убирала столы, перешучивалась с постояльцами, даже кафельную палубу вокруг бассейна драила пританцовывая. Этот всегда молча возился с каким-нибудь цветком, поливал, растил, пересаживал, обирал и набивал в рогожный мешок сухую листву, брил газон, что-то подкапывал, подрезал и подправлял с семи утра до захода солнца – и только его трудами, казалось, держался весь этот цветущий уголок на каменистом клочке суши.

Он был тут как раскаявшийся робинзон, выброшенный товарищами посреди океана.

И даже когда небрежные пришельцы, пристраивая зонтик или волоча по газону лежак, вырывали черные проплешины в нежно-изумрудном руне заботливо возделанной лужайки, он не выказывал тени досады, но приносил откуда-то и закладывал рану кусочком дерна и поливал особенно тщательно, чтоб лучше прижилось.

На четвертый или пятый день я стал кивать ему, если встречался глазами – что случалось нечасто, ибо садовник почти не отводил глаз от земли и своих растений. И получал в ответ еле заметную улыбку, на секунду высвечивавшую лицо между выдающимся вперед пиратским подбородком и разбойничьим лбом.