Голыми глазами (сборник)

И я, уподобившись старым китайским поэтам, стираю кисти до лысины, переделывая по тыще раз эти письма, чтобы и ты, далекая собеседница моя, услышала это беззвучие флейты.

Поднебесная, 123-й день

Письмо шестое,

приглашающее полюбоваться драконом и кончающееся по лунному календарю

Искусство Китая, мой мудрый друг, напоминает большого праздничного дракона.

Кстати, в здешнем восприятии это вполне жизнелюбивое и заслуживающее восхищения животное, к тому же обремененное кучей диковинных детей. Не то что у нас.

Играющий киноварью и позолотой, пританцовывающий сотней пар ног, он слишком велик, чтобы охватить взглядом. Вдобавок время от времени проглатывает излишне любопытных – а легко ли описывать дракона, сидя внутри него!

Мои познания ничтожны. Вот хотя бы каллиграфия. Китайцы замирают, шевеля губами, у заботливо окантованных образчиков, вывешенных где можно на парадных местах. Или перед единственным, похожим на квадратного паука иероглифом, выбитым на плоском валуне в глухом ущелье, – поглядеть на него специально взбираются в горы приехавшие издалека любители.

Красивую надпись на отменной бумаге шлют в подарок и потом хранят и передают по наследству.

А мне, от которого не только смысл, но и форма этих письмен сокрыта, все они кажутся равно живыми и прекрасными. И я ловлю себя на том, что любуюсь выведенными толстым фломастером раскоряками простецкого объявления на столбе, быть может сзывающего на собрание ветеранов квартала.

Я дивлюсь интуиции Андерсена. Ну что китайское мог он видеть в датских музеях и домах? Вазы, ширмы и веера. Но своим «Соловьем» угодил в точку – это самое искусственное из искусств.

Однако главная черта его в ином: оно минует личность.

Зрительно воспринимаемое китайское искусство не совпадает с человеком по масштабу. Оно с размахом организует пышный антураж и дает в руки изящные вещицы. Место же посередке оставляет пустым. В сущности, это восхитительный дизайн.

Оформленное столь искусно пространство может заполняться этикетом, философией, религией, политикой, которые тут слеплены в один ком, – чем угодно. В том числе и лирической поэзией, стоящей особняком.

Совершеннейшим образцом малого дизайна следует почитать павильон императора близ Храма Неба, где он день-другой приводил в порядок мысли, прежде чем предстать перед алтарем.

Загнутые кверху плавные края чайных столиков, черная посуда, ячеистые этажерки и квадратные кресла в истинном, первородном стиле модерн, похищенном, как я уже упоминал, из этих самых покоев. Без малейшего изъяна во вкусе, до последней тушечницы. Изысканно, просторно и просто.

Ну а бесспорный апофеоз жанра в целом – столичная императорская резиденция, Запретный город.

Как описать тебе, мой друг, все великолепие этого футляра для образцовой, не подточенной течением времени власти над небом и землей?

Запретный город – громадная пурпурно-золотая раковина в сердце Поднебесной.

Вся жизнь императорского двора была грандиозной церемонией в просторных декорациях из красных стен, золоченых колонн, желтых крыш и белого резного мрамора.

Безупречные по стилю внутренние дворцы и бесчисленные апартаменты, где размещались члены необъятной императорской фамилии, главная и запасные жены, наложницы пяти рангов, евнухи и челядь, столь же замкнуты и завершены в себе: деревянные раковины внутри каменной. Плетение окон, резные перегородки, изумительное членение наполненного бесценными предметами и безделушками пространства для вечного праздника, подчиненного ритуалу.

Воздух тут насыщен духом каллиграфии, поэзии, церемонного жеста. Они рафинированны и лаконичны.

Нам повезло увидать Запретный город пустым, безлюдным, зимним. Плотный вишневый круг солнца сползал в сизом, как московские голуби, пекинском небе за столпотворение желто-черепичных дворцовых крыш с бегущими по гребням четкими силуэтами извивающихся драконов.

В интимной глубине этого искусственного мира запрятался среди стен маленький императорский сад. Узловатые тысячелетние кипарисы, сплетающиеся арками; филигранные беседки; диковинной формы камни, свезенные со всей страны и установленные на мраморных постаментах с фигурной резьбой…

Двор увлекался красотой. Сам император расписывал веера в свободные минуты.

Станковой живописи, графики, скульптуры в нашем понимании у китайцев нет. Та, что есть, начисто лишена живого чувства. Это как цветы из бумаги и шелка, их тут изумительно делают.

Современная живопись в традиционном вкусе несет явные следы вырождения. Она выдохлась, как старые духи. Еще поражают искусностью родившиеся из нескольких мазков туши стебли бамбука, цветы, пучки осенней осоки. Но к ним слетаются по-ученически старательно выписанные стрекозы и птички, словно перепорхнувшие из букваря, со страниц на «С» и «П». И бесконечные горные вершины, однообразные, как верблюжьи горбы, навевают неодолимую скуку.

Однако и от свитков классических старых картин с маленькими красными лабиринтами императорских печатей веет тем же безжизненным холодом.

Оставлямое ими странное впечатление удается определить: они бесполы.