Голыми глазами (сборник)

(Но все ж и в этой толпе, в платье дурного вкуса, в пылающей помаде, раз и два – синие королевские глаза.)

Зато аккуратны и хороши солдатики, в пригнанной по росту полевой форме, в ремнях. Это курсанты. Они выделяются, как офицеры на прежних балах, и знают себе цену.

Вот курсантик купил билет и вводит счастливицу в танцверандовский рай. Правда, на ступеньке, отделяющей его от прочего мира, поддерживает не под локоток, как на тех балах, а под выпуклую попу.

В толпе, прижимаясь к чужим карманам, шныряет красноглазый, потасканного вида паренек.

Вокруг танцверанды растет и растет толпа.

Ни дуновения с Иртыша.

Освещенную электрическим светом разноцветную человеческую массу отделяет от воды полоса пляжа с потемневшим остывшим песком. Он весь покрыт тысячами холодных ямок от босых ног. Он пуст.

Толпа у ограды все прибывает.

Прохаживаются, стоят, сидят, подпирая столбики навеса. Разыскивают и ждут своих.

Здесь свои премьеры и свои бенефисы.

Гремит музыка.

Курильницами дымятся горящие урны.

И весь вечер над головами танцующих, над головами тех, кто стоит, сидит и прохаживается, смеется, курит, болтает, знакомится, резко отвечает, завидует, надеется, над темной и сырой к ночи полосой пляжа, над черной водой реки – на желтый закат, к невидимому за лесом аэропорту, медленно и низко идут, на миг заглушая музыку мощным ревом, тяжелые, отливающие металлом, вспыхивающие рубиновым светом бортовых огней, испещренные желтыми точками иллюминаторов транзитные самолеты, прекрасней которых нет на свете.

Иркутск

В Москве деревянные дома дряхлы и гнилы. Восхитителен рассыпающийся резной наличник – но остальных уж нет, окна в свеженьких рамах, краденых с соседней стройки. Чудесно легок выточенный из единого куска дерева загиб перил, но прикоснуться к ним боязно – балясины вываливаются, точно сгнившие зубы. А жильцы спят и видят, когда их снесут и переселят в блочные пятиэтажки.

Не так в Иркутске.

Здесь целые улицы бревенчатых домов – здоровых и сильных. Дерево потемнело от времени, но только сделалось тверже. Да и не дома это, а палаты. Щедрые сибиряки строили их с любовью и тоской по той, настоящей, России, что осталась за Каменным Поясом. Строили по памяти, перемешавшейся со сказкой, как на билибинских акварелях. Подзоры, наличники, крылечки в дубовой резьбе, витые столбики, переходы…

Дома-комоды и дома-сундуки.

Темнолицый дед в просторной белой рубахе смотрит с галереи. На фоне деревянной стены он кажется поясным портретом в дубовой раме.

На базаре пышущая здоровьем дивчина торгует молодой картошкой сорта «лорх» – такого же точно фиолетового цвета, что и широкий румянец на ее щеках.

Входя в кабинет местного начальника, приметил на стене обширную карту Иркутской области. Но после, в разговоре о дальнейшем маршруте нашем, обернувшись к ней – «Да вы на карте покажите!..», – обнаружил, что карты нет. А есть водяной потек в полстены – с реками, рельефными хребтами, зеленоватыми низменностями и даже озером Байкал…

Как выяснилось позже, спутник мой пережил такое же потрясение, хоть и сидел к этой стене лицом.

Иркутские студентки, случается, подрабатывают проституцией. Стипендия – 45 рублей, а из деревни денег не присылают. Хочется фруктов, редких здесь и дорогих, а того больше – тряпок, которые все ж иногда появляются в магазинах. «Больше всего дерутся из-за этих, – рассказчица рисует пальцем усы на верхней губе: Кавказ. – У них и деньги, и фрукты».

Тункинский тракт

Вдоль дороги – черные зубчатые короны обгоревших пней.

На неширокие горные долинки, как белые дирижабли, садятся облака.

У обширной котловины, разделившей хребты, плавные женские формы. Она отглажена прошедшим когда-то ледником. По дну извивается узкий, но шумный Иркут. Вся она поросла короткой и жесткой, как негритянская шевелюра, травой.

Из проползавшего ледника выпали белые круглые валуны. Они лежат бильярдными шарами, рассеянными на ворсистом зеленоватом сукне: каменные яйца ледника. Величиной примерно с дыню, и из-под каждого цветет эдельвейс.

Серые, невзрачные цветы эдельвейса. Но рядом с ними и выше уже ничто не цветет.

По Мондам носится собачья свадьба. Рослый черный кобель держится возле единственной сучки, боком оттирая соперников и успевая покусывать их на бегу; «дама» кусает его самого. Больше всего достается крошечной серой собачонке, прибежавшей, похоже, просто посмотреть.

Там, где сходятся Саяны и Хамар-Дабан, тянущийся от Байкала тракт переваливает через седловину и уходит к монгольскому озеру Хубсугул.

Граница – это полосатый шлагбаум и несколько домиков. В одном из них заскучавшие таможенники потрошат чемодан монгольского студента, едущего домой на побывку. Громоздкие дощатые сооружения для погрузки скота.

Монголы подгоняют стада прямо к границе, и тут по деревянным помостам, похожим на лабиринты, их набивают в подошедшие грузовики. Чтобы скот не разбредался, вдоль границы глухой забор. Это единственное укрытие, и по малой нужде приходится брести за него – в Монголию. С вышки глядит пограничник.