Гомер

Но соглашаюсь: ее возвращу, если требует польза.
Лучше желаю я видеть спасенье, чем гибель народа.

Значит, самое главное для Агамемнона все-таки не пленница, но народ. Ахилл тоже считает народ единственным владетелем полученной добычи на войне (126): «А отбирать у народа, что было дано, не годится». Брисеиду, говорит он (392), присудил ему не кто иной, как народ. Агамемнон и вообще, хотя и не отличается скромностью и благодушием, принципиально служит вовсе не себе, а только народу. В «Илиаде» не раз говорится о внутренних страданиях Агамемнона из-за людских жертв (IX, 9 сл., X.4-16, 91-95). Он быстро прощает Ахилла и не медлит с посольством к нему. Посольство говорит с Ахиллом не просто [109] от лица Агамемнона, но прежде всего от народа: «И от всего мы народа пришли», — говорит Аякс Ахиллу (641).

Но если таковы Агамемнон и Ахилл, свирепость которых не скрывает и сам Гомер (свирепость — их личное свойство, которое осуждается всеми, и гомеровскими героями и самим Гомером, а вовсе не есть их законное право, которое бы всеми признавалось), то о благородном Гекторе и говорить нечего. Он прямо мечтает о свободе своего народа (VI.528 сл.), страшится своих военных ошибок (XXII.104) и защиту родины предпочитает всему (XII.243).

Гомеровские цари изображены самыми обыкновенными людьми, правда, очень сильными, храбрыми, часто весьма властными, но в то же время наделенными обычной человеческой психологией. Общеизвестно совмещение в Ахилле звериной жестокости, свирепости и мстительности, с одной стороны, а, с другой стороны, сердечной любви к своей матери, своей жене, своим друзьям, милосердия (слова о нем Зевса в п. XXIV.158: «Рад он всегда пощадить того, кто молил о защите»). Агамемнон — властный, алчный, мстительный, иной раз трусливый, и Гомер явно ненавидит его за эти свойства. Но, с другой стороны, никто, как именно он, не скорбит так о пролитой крови и никто так не тревожится по поводу судеб греческого войска. А его героическим подвигам посвящена почти вся XI песнь «Илиады». Диомед — не просто царь, но храбрейший воин, беспощадный преследователь врагов. Однако и он испытывает прилив дружбы и любви, когда его враг оказывается старым знакомым. И т.д. и т.д. Что же у всех этих царей специфически царского и что тут специально монархического? Они предводительствуют на войне и следят за военной дисциплиной. Но ведь нельзя же вести войну без военной дисциплины. Без народного собрания гомеровский царь ровно ничего не значит.

Вот почему бесконечно прав Энгельс, когда он пишет («Происхождение семьи», стр. 107-108): «Собранию принадлежала в последней инстанции «верховная власть», ибо, как говорит Шёман («Греческие древности»), «когда идет речь о деле, для выполнения которого требуется содействие народа, Гомер не указывает нам никакого способа, которым можно было бы принудить к этому народ против его воли». Ведь в то время, когда каждый взрослый мужчина в племени был воином, не существовало еще отделенной от народа публичной власти, которая могла бы быть ему противопоставлена. Первобытная демократия находилась еще в полном расцвете, и из этого мы должны исходить при суждении о власти и положении как совета, так и басилевса».

Прибавим к этому еще несколько фактов из трудовой жизни, изображенной у Гомера, фактов, хотя известных, но до сих пор еще не получающих надлежащей оценки. Эти факты существенно ограничивают традиционный взгляд на Гомера как [110] на идеолога родовой знати и выдвигают в нем черты, указывающие уже на прогрессирующую ее демократизацию.