Гоморра

Вдруг я услышал, что кто-то зовет меня. Я понял, кто это, еще не успев обернуться. Мой отец. Мы не виделись два года, жили в одном городе и никогда не пересекались. Удивительно, как мы наткнулись друг на друга в этом людском месиве. Отец жутко смутился. Он даже не знал, как со мной поздороваться, хотел этого, но не был уверен, что имеет право. Я был в эйфории, как во время тех путешествий, когда ты знаешь, что с минуты на минуту с тобой может случиться что-то невероятное и повторится это нескоро, и тебе хочется впитать в себя все волшебные моменты, прочувствовать их, стараясь, впрочем, не упустить и другие возможности, попадающиеся на каждом шагу. Отец воспользовался тем, что румынская авиакомпания в связи со смертью папы снизила цены на рейсы в Италию, и привез сюда свою подругу со всей ее семьей. Сопровождавшие его женщины скрывали волосы под платками и носили четки на запястье. Было невозможно понять, на какой именно улице мы находимся, помню только огромную растяжку между двумя зданиями: «Одиннадцатая заповедь: не толкайся и не толкаем будешь». На двенадцати языках. Родственники моего отца были на седьмом небе от счастья. Еще бы, присутствовать при таком важном событии, как смерть папы. Все мечтали о послаблениях для иммигрантов. Сопереживание общему горю и участие во всеобъемлющем траурном шествии были для этих румын шагом к получению итальянского гражданства, сначала на эмоциональном уровне, а потом уже официально. Отец восхищался Иоанном Павлом II, тем, что все должны были целовать ему руку. Его поражало, как можно достичь такого могущества и такого послушания народа, не прибегая к открытому шантажу и без четко продуманной тактики. Все власть имущие преклоняли колено перед папой римским. Для моего отца этого было достаточно, чтобы восхищаться им. Я увидел, как он и мать его подруги опустились на колени посреди улицы, чтобы прочитать молитву. Среди многочисленных румынских родственников я заметил ребенка и сразу понял, что это сын моего отца и Микаэлы. Мне было известно, что мать родила его в Италии, тем самым обеспечив гражданством, но жили они в Румынии. Он не отходил от материнской юбки. Я его никогда не видел и знал только имя. Стефано Николае. Стефано — по имени отца моего отца, Николае — по имени отца Микаэлы. Отец называл мальчика Стефано, мать и румынские родственники — Нико. Скоро все станут звать его просто Нико, но отец пока еще не сдался. Первым подарком, который мальчик получил от отца, едва выйдя из самолета, был мяч. Он видел сына лишь второй раз, но вел себя так, будто сам его вырастил. Взяв ребенка на руки, отец подошел ко мне.

— Нико теперь будет жить здесь. На этой земле. На земле своего отца.

Не знаю почему, но мальчик сразу погрустнел, уронил мяч на землю и успел остановить его ногой, не дав потеряться безвозвратно в толпе.

Ни с того ни с сего мне вспомнился запах, в котором угадывались соль и пыль, цементная крошка и гниющий мусор. Влажный запах. В памяти сразу всплыла поездка на пляж в Пинетамаре, мне тогда было двенадцать лет. Отец зашел в мою комнату, я только-только проснулся. Кажется, было воскресенье. «Ты знаешь, что твой двоюродный брат уже умеет стрелять? А ты? Ты что, хуже его?»

Он привез меня в Вилладжо-Коппола на Домицианском побережье. Пляж находился на месте заброшенной свалки, полной старья, покрытого солью и известковой коркой. Я бы провел здесь не один день, откапывая мастерки, перчатки, стоптанные башмаки, поломанные мотыги и затупившиеся кирки, но я был здесь не для того, чтобы рыться в мусоре. Отец бродил по песку в поисках мишеней. Лучше всего для этого подходили бутылки. В идеале — из-под пива Peroni. Кругом было много ржавых автомобилей, и он поставил бутылки на крышу обгоревшего «фиата-127». Пляжи Пинетамаре служили свалкой для машин, использованных при ограблениях и засадах. Я до сих пор помню отцовскую «беретту-92-FS». Поцарапанная, как будто в крапинку, старая — просто праматерь всех пистолетов. Все ее знают как М9, непонятно почему. Я постоянно слышу, что ее так называют: «Что, хочешь ощутить М9 у виска? Достать ее?» Отец вложил «беретту» мне в руку. Она показалась очень тяжелой. Рукоятка пистолета была шершавая, будто из наждачной бумаги, она плотно держалась в ладони, а когда выскальзывала из руки, возникало ощущение, будто в кожу впиваются маленькие шипы. Отец научил меня снимать пистолет с предохранителя и правильно держать руку, показал, как целиться, если мишень слева, — в этом случае надо было закрывать правый глаз.

— Роббе

, рука твердая, но не напряженная. Расслабленная, но не вялая… Помогай себе другой рукой.

Перед тем как изо всех сил нажать на спусковой крючок обоими указательными пальцами, я закрывал глаза и задирал плечи, словно в попытке заткнуть уши. Я и по сей день не переношу звуки стрельбы. Думаю, дело в барабанных перепонках — после каждого выстрела по полчаса хожу оглушенный.