— Товарищ полковник, откровенно говоря, я пришел к вам с просьбой. — Ташеву явно было неловко, он спрятал записную книжку дрожащими пальцами, в его голосе звучали страдальческие нотки. Не знаю почему, но мне не хотелось ему помочь.
— Я убежден, что если прижму еще немного Пешку, он сам во всем признается. Но мне нужен свидетель, который на очной ставке подтвердит, что видел его вблизи места преступления.
— Правильно… ищите этого свидетеля, наверняка вы его найдете.
— Вы меня не поняли!.. — почти простонал Ташев. — Хочу попросить вас… как бы это выразиться… выдать себя за этого человека. Так мы разоблачим Пешку: подлец расколется за какие-нибудь полчаса!
Я вздрогнул, перед глазами у меня потемнело. Ташев или не отдавал себе отчета в том, о чем меня просит, или с ним произошло что-то непонятное. Он пришел сюда, к алтарю моего пенсионерского бытия, пришел неожиданно — для того, чтобы сделать меня лжесвидетелем?! Я встал, меня в последний раз унизили: предложили драной, отощавшей Гончей сменить хозяина! У меня не было ни сил, ни желания посмотреть ему в глаза.
— Истина достигается справедливостью, Ташев, — устало произнес я. — В противном случае она является скрытой формой насилия. До свидания!
Лучи полуденного солнца пробиваются сквозь тюль занавесок. Солнечный свет насыщенно-желтого цвета — зимний свет, манящий заснуть навсегда. На ветвях деревьев висят клочья грязного снега, утратившего свою первозданную белизну и словно затвердевшего в дымном воздухе. Смотрю в окно — воздух настолько непрозрачен, что просто не хочется им дышать. В детской Элли учит урок по пению, голосок у нее не очень мелодичный, но звонкий и отчетливый: он ползет неумело вверх по нотной лестнице. Я знаю, что Мария в кухне, она вяжет новую скатерть, которую потом уложит в сундук.
Сидя на удобном стуле, я делаю вид, что читаю свежий номер «Огонька», но на самом деле только разглядываю снимки. Как всегда, я в одном из своих траурных костюмов, в белоснежной сорочке и при галстуке, словно жду гостей, но на ногах у меня шлепанцы. Это моя домашняя униформа, жесткая и неудобная, как броня, но привычная, проверенная, ставшая моей второй кожей. Мой рост — сто восемьдесят один сантиметр, вес — семьдесят шесть килограммов, не помню, чтобы я его прибавлял или терял; наш участковый врач уверяет, что у меня прекрасный обмен веществ для человека моего возраста. Это меня и успокаивает, и обижает. Сухая, костлявая фигура должна была бы подчеркивать мой душевный падлом, элегантность стареющего мужчины с застывшими эмоциями, привыкшего рассуждать и неспособного чувствовать. Вот уже тридцать лет, как я ношу только костюмы, это моя погребальная униформа, навевающая тоску, — костюмы темно-серые, костюмы темно-коричневые, костюмы черные, костюмы черные в полоску; они накапливались, как годы, потому что у меня не было ни времени, ни возможности их рвать. У меня всего два пуловера для рыбалки и больше двадцати костюмов, всего одни старые туристские ботинки и пять пар шлепанцев, одни из которых зовутся «официальными», так как Мария привезла их из Чехословакии. Я пытаюсь читать, а от меня веет запахом платяного шкафа, хорошо сохранившихся, но ненужных вещей.
Я хорошо себя знаю… я чувствую себя глубоко оскорбленным. Возмутительная просьба Ташева вывела меня из равновесия, испортила мне весь послеобеденный отдых, все удовольствие от последнего номера «Огонька». Я ощущаю себя тряпкой, которую можно купить или продать, словно, состарившись, я превратился в вещь. Меня всегда уничижали — несознательно коллеги и сознательно те, кто называл меня «гражданином следователем» и боялся моих вопросов. Что-то во мне производило впечатление, что я слишком правильный, а потому нетрудный человек, что будучи эмоционально опустошенным, я в сущности и