Гончая. Гончая против Гончей

Я начал с самого элементарного — создал иллюзию дружбы. Цветана могла, когда захочет, уйти на полчаса с работы, угостить у себя чашкой кофе приятельницу, попросить меня о мелкой услуге (как-никак в моем ведении находились все мебельные фабрики!). Я делал ей комплименты, порой становился грустным, старался внушить ей мысль, что умею хранить тайны. К сожалению, Цветана не реагировала. Она как-то пооткровенничала, сказав, что разочаровалась в своем муже (летчике, который путается со стюардессами). К сожалению, эта женщина обладала одним отвратительным качеством — она была действительно высокоморальна.

Не придав значения неудаче, я избрал новую тактику: начал осыпать ее подарками. Сегодня блок «Кента», завтра бутылка виски, затем золотой медальон, наконец — массивная платиновая цепочка и дамское белье в красно-черных тонах. Я буквально атаковал ее подарками и был на грани успеха. Я издавна верю, гражданин Евтимов, что каждый из нас имеет свою цену, потому что все в этом грешном мире покупается. Стоит стать объектом нездорового внимания, мы исподволь сравниваем свою собственную цену с другой, завышенной, которая назначается тем, кто дарит. Постепенно в нас зреет какая-то мучительная благодарность и догадка, что мы получили больше и что, следовательно, наступает пора расплаты. На третий месяц Цветана поняла это и отказалась принять чернобурку. Мне трудно описать то удовольствие, которое я испытал! Чужое сопротивление свидетельствует о нашем величии, а явное соглашательство окружающих порождает в нас сомнения и ведет к ощущению собственной посредственности.

Оставалось последнее… Некоторые женщины равнодушны к лести, но беспомощны перед грубым насилием. Я просил Цветану принести мне чай и, пока она расставляла посуду, бесцеремонно похлопывал ее по заду; иногда мне удавалось прижать ее к резному письменному столу, погладить грудь, и от беспомощности она заливалась румянцем. Однажды я попросил поправить штору, ей пришлось забраться на радиатор и привстать на цыпочки; зрелище было восхитительным, и мои руки потянулись к счастью… Цветана влепила мне пощечину. Тогда я понял, что бессмысленно применять насилие, когда мы одни!

Я вижу на вашем лице гнев и раздражение, но я не хочу скрывать правду, гражданин Евтимов. Душевная нагота всегда величественна, а пошлость, как и красота, — эстетическая категория; в конечном счете человек сделан из грязи… Это удобно, если я попрошу еще одну чашку кофе? Спасибо, моя просьба не отразится на вашем презрении, зато позволит мне сосредоточиться и принять таблетку рудотеля.

В здании нашего Объединения есть столовая, куда я, как правило, не хожу. Я пригласил Цветану вместе пообедать, и она простодушно согласилась. Мы сели за самый дальний стол — место, которое создает видимость уединенности, но в то же время просматривается со всех сторон. У нас над головой висел ужасный натюрморт — разрезанный кроваво-красный арбуз с разбросанными вокруг черными семечками. Скатерть была грязной, в зале стоял монотонный, как в бане, гул. Цветана сияла, взгляды ее сослуживиц, завистливые и неестественно доброжелательные, были устремлены в нашу сторону. Я выждал, пока зал заполнится, и робко предложил Цветане встретиться вечером. Она, естественно, отказалась: «Вы же знаете, товарищ Искренов, что я замужем!» Я чуть было не выпал из седла, однако не рассмеялся. Спокойно приподнял скатерть и погладил ее по ноге. Цветана стушевалась, побледнела, потом очаровательно покраснела, попыталась встать, но я ее крепко держал. Перед ней стоял простой выбор: или устроить скандал и проститься с Объединением, или стерпеть мою ласку, в надежде, что никто не заметил. «Я буду с вами сегодня вечером, — сказала она сквозь слезы, — но вы садист!»

Цветана, разумеется, была не права, она переоценила меня. Не знаю, думали ли вы об этом, гражданин Евтимов, но садизм, в сущности, не столько извращенность, сколько непрестанная борьба за власть. Причиняя боль, физическую или моральную, мы пытаемся опустошить, разорить чью-то душу и втиснуть себя в образовавшийся в ней вакуум, обосноваться там, вытеснив кого-то другого. О, мои требования, как и вообще человеческие возможности, гораздо скромнее. Цветана меня возненавидела, следовательно, она навсегда связывала себя со мной. Она не может мне простить грубого насилия, однако и не способна оправдать себя. Я ее раздавил прямо у нее на глазах, и она мне позволила это; я поступил как хам, но она не воспротивилась моему хамству. Цветана любит меня, потому что я ее вынудил осквернить саму себя! Я продолжаю властвовать над ней по той простой причине, что я ее заставил увидеть собственную человеческую сущность. Единственный для нее выход — ненавидеть меня; но омерзение — чувство, всегда обращенное к кому-то, следовательно, я присутствую в ней. Что она будет без меня делать? Бедняжке придется возненавидеть саму себя!