Гончая. Гончая против Гончей

Чтобы познать самого себя, человек должен покинуть толпу… и, если он осмелится это сделать, его протест увенчается победой, и он реализует себя как личность, свои эгоистические задатки, которые, вне всякого сомнения, представляют нашу уникальность. Тот, кто преступил все границы возможного и дозволенного, общедоступного и общепринятого, постигнет свою подлинную суть, то есть преодолеет психологический барьер во имя достижения цели. Почему мы тянемся к властолюбцам? Ответ прост: потому что они дарят нам надежду на защиту и преуспевание. Но почему, позвольте спросить, мы боимся их близости? Ответ также прост: от властолюбцев исходит ощущение зыбкости, поскольку их положение в обществе настолько высоко (чем выше вершина, тем больше взглядов она приковывает), что оно, по существу, является крайне нестабильным. Я это испытал на себе. Моя власть манила и отпугивала, порождала надежду и сомнения и, как я уже говорил, любовь и ненависть. По-настоящему верующий христианин неосознанно ненавидит бога, и, поверьте мне… бог рассчитан на неверующих!

Но поговорим лучше о свободе и о той духовной силе, которая позволяет нам вырваться из безликой толпы. Как я уже упоминал, мы лишены права выбора… и все мы смертны. Тогда каких именно сил и знаний, опытности и настроя может требовать от нас мораль? Если мне отказано в выборе «быть или не быть», то тогда мне дозволены все доступные способы, с помощью которых я вправе превратить себя, свое скромное, незначительное «я» во вселенную. Моя значимость в данный момент сводится к возможности презреть небытие, которое, знаю, поглотит меня, повергнет во прах. Религия придумала бессмертие души, создала почти зримый образ ада и рая, чтобы избавить нас от этого вечного конфликта; но мы с вами, гражданин следователь, материалисты. Мы сознаем собственную безысходность и, пусть вас это не обижает, сиюминутность наших восторгов. Так вот, я был вынужден бороться против надоедливого скопища муравьев, стремился к полноте самопознания, и меня привлекал не сахар, лежащий на моем пути, а та сладость порока, из-за чего я, отклоняясь, воспитывал себя как исключительную личность, человека, способного преодолеть, перейти вброд реку жизни с ее скучной монотонностью. Этот короткий бунт, безумная надежда — мое право, а может, и веление моего «я».

Вы собираетесь принять соду? Выходит, вы не позвонили профессору, которого я охотно вам порекомендовал. И не приобрели дефицитное, великолепное лекарство тагамет… Жаль. Наверное, мысли и настроения вашего подследственного, лишенного сферы деятельности, но имеющего много времени для размышлений, вас коробят? Знаю, что суд мне влепит лет пятнадцать, а это целая вечность. Мне сорок восемь, я предчувствую, как медленно и сладостно буду угасать. Единственным удовольствием для меня останется возможность рассуждать — тот сизифов труд, который постепенно сделает меня по-настоящему незрячим в этом мире и совершенным. Неужели прочные, несокрушимые тюремные стены и вы, с вашим опытом и врожденной добродетелью, способны мне уготовить участь муравья? Как, держа меня насильно здесь, вы вернете мне веру в добро? И разве наказание, которое я понесу, не своего рода преступление общества по отношению ко мне?

Я уже отравлен, гражданин Евтимов, поскольку постиг величие свободы… Тогда какую часть меня вы покараете?

(5)

Мне приятна та эмоциональность, с которой я говорю, а моя риторичность забавляет. Вы подарили мне две недели, чтобы я мог осознать свое падение и найти доводы, которые бы меня оправдали, расширили ваше представление о моей личности и, таким образом, приблизили вас ко мне. Мы привязываемся ко всему, что нам знакомо: заведите себе говорящего попугая — и вы привяжетесь к его механической отзывчивости; изучите хорошенько один порок — и вы поверите в правдивость моих признаний. Мы иногда способны привязаться даже к своим болезням: достаточно их изучить и превратить в нечто привычное и обыденное. Счастье и страдание для меня — синонимы посредственности; но люди любят быть счастливыми, или, в крайнем случае, несчастными, их чувства обманчивы, но, повторяясь, они становятся составной частью бытия.

Я снова отвлекся. Тюремная тишина действительно невыносима. Она засасывает, и я, прислушиваясь к ней, желая выжить, начинаю испытывать раздвоенность. Поверьте, разговаривать с самим собой — чистой воды безумие. Я созерцаю муравьев (какое мудрое занятие!) и пейзаж за окном. Разглядываю тюремный палисадник, олицетворяющий собой лето. Изучаю также предметы: деформации стекла, спинку стула, крашеную поверхность стола, искусственный свет лампочки. Поразительно, в тюрьме очень остро улавливаешь всякие детали: как из-за тучи показывается солнце, заставляя тебя улыбаться, и как на посыпанной песком дорожке бранятся воробушки; как в коридоре гулко раздаются шаги и как постепенно угасает день; как, наконец, унимаются муравьи.