Гончаров

Если, думалось мне, план зреет в душе поэта, развивается, манит и увлекает в даль и в глубь беспредельно вечного сюжета — значит — надо следовать влечению и — творить. Но как и что творить? (думалось далее). Творчеству в истории Спасителя почти нет простора. Все его действия, слова, каждый взгляд и шаг начертаны и сжаты в строгих пределах Евангелия, и прибавить к этому, оставаясь в строгих границах христианского учения, нечего, если только не идти по следам Renan: то есть отнять от И[исуса] Х[риста] Его божественность и описывать Его как «charmant docteur, entoure de disciples, servi par des femmes»,[375] «проповедующего Свое учение среди кроткой природы, на берегах прелестных озер» и т. д., словом, писать о Нем роман, как и сделал Renan в своей книге «La vie de Jesus C[hrist]e»…[376] BceM этим я хочу только сказать, какие трудности ожидают Ваше высочество в исполнении предпринятого Вами высокого замысла. Но как Вы проникнуты глубокою верою, убеждением, а искренность чувства дана Вам природою, то тем более славы Вам, когда Вы, силою этой веры и поэтического ясновидения — дадите новые и сильные образы чувства и картины — и только это, ибо ни психологу, ни мыслителю-художнику тут делать нечего… Сам я, лично, побоялся бы религиозного сюжета, но кого сильно влечет в эту бездонную глубину — тому надо писать».[377] Этот главный вопрос — об изображении Спасителя в художественном произведении — Гончаров, видимо, помог решить для себя великому князю. K.P. очень деликатно подошел к этой проблеме. В его драме, изображающей последние дни земной жизни Иисуса Христа, о Нем лишь говорят персонажи пьесы, но Его Самого мы не видим. Опытный художник, Гончаров предусмотрительно предупреждает своего литературного ученика о возможности серьезных ошибок при обращении к религиозным сюжетам. Ведь с этой точки зрения его не всегда устраивала даже поэзия Пушкина и Лермонтова. В одном из писем он замечает: «Почти все наши поэты касались высоких граней духа, религиозного настроения, между прочим, величайшие из них: Пушкин и Лермонтов; тогда их лиры звучали «святою верою»… но ненадолго, «Тьма опять поглощала свет», то есть земная жизнь брала свое. Это натурально, так было и будет всегда: желательно только, чтоб и в нашей земной жизни нас поглощала не тьма ее, а ее же свет, заимствованный от света… неземного».[378] Здесь же звучит едва ли не единственный в жизни Гончарова упрек, обращенный к Пушкину: «Пушкин («Мадонна») жаждал двух картин: «чтобы на него, с холста, иль с облаков, взирали — Божья Матерь и Спаситель — «Она — с величием, Он — с разумом в очах», но нашел это «величие» не в образе Пресвятой Девы, а в ниспосланной ему Мадонне видел «чистейшей прелести чистейший образец» — то есть в женщине, кажется, в своей супруге, а не видении, созданном верою».[379]

С этих позиций обсуждает он с великим князем и его поэмы «Севастиан-мученик», «Возрожденный Манфред», и лирику. Поэма «Севастиан-мученик» была завершена Константином Константиновичем 22 августа 1887 года. Она является поэтическим переложением жития св. Севастиана, хотя и с некоторыми отступлениями. Житие это не слишком широко распространено на русском языке.[380] Трудно сказать, чем именно поразило житие св. Севастиана великого князя. Возможно, тем, что переложение позволяло Константину Романову развить в поэме автобиографические мотивы. Ведь дневники великого князя дают представление о том, что он чувствовал себя в придворном кругу не всегда уютно. Его внутренняя жизнь характеризуется некоторой нравственной оппозицией к власти. Это была своего рода «домашняя фронда». В Константине Константиновиче, в отличие от его двоюродного брата великого князя Сергея Александровича, были ослаблены державно-государственные инстинкты: скорее он тяготел к частной жизни. Он каким-то образом пытается отгородиться от державных интересов семьи Романовых. Его душа тяготеет к семье, к искусству, к общению с людьми литературного и артистического круга, к религии. В своем дневнике он записывает: «Меня в высших сферах считают либералом, мечтателем, фантазером и выставляют таким перед Государем. И он, думается мне, сам приблизительно такого обо мне мнения».[381] В этом, несомненно, была доля правды. В стихах и дневниках Константина Константиновича (как, например, при описании событий 1896 года на Ходынском поле) слышны демократические мотивы. Иногда он даже начинает подражать Некрасову:

Умер бедняга! В больнице военной
Долго, родимый, лежал;
Эту солдатскую жизнь постепенно
Тяжкий недуг доконал…
Рано его от семьи оторвали:
Горько заплакала мать, —
Всю глубину материнской печали
Трудно пером описать!

^{(«Умер»)}