Гончаров

В психологическом плане вся история с Тургеневым стала для писателя настоящей драмой всей его жизни, ибо жизнь была положена на алтарь русского романа. Когда Гончаров говорит о своём романе, он подразумевает прежде всего «Обрыв», ибо именно в этом романе с блеском и необычайной глубиной автор выстраивает сложную архитектуру классического русского романа. Далее по этому пути идти было некуда. Л. Толстой и Ф. Достоевский пошли уже иным путём, углубляясь в субъективные переживания и в самосознание человека. Гончаров, несомненно, понимал это вершинное значение своего «Обрыва» для развития классического варианта русского романа и, наткнувшись на факт, как ему казалось, опережающего «растаскивания» громадного здания «Обрыва» по частям в тургеневских «повестях» (он настаивает, что это не романы), глубоко переживает «подмену». Современный исследователь пишет даже о переживании психологии двойничества в «Необыкновенной истории». [252]Ведь «двойник — величайшая обида, которая может быть нанесена человеческой личности. Если завёлся двойник, то личность в качестве личности прекращается». [253]Отсюда и крик души, который вырывается у Гончарова в «Необыкновенной истории»: «Тутнет никакого уважения к обыкновенным, данным Богом всякому, человеческим правам… А меня мучили, ломали, как дети игрушку, чтоб узнать, что такое там?» [254]Жизнь Гончарова, как показывает это малоизвестное исповедальное произведение, превратилась в страшный кошмар, выход из которого писатель искал в старости уже не в деятельности, не в общении с сильными мира сего или с друзьями, но прежде всего — в Боге, в терпении посланных Им страданий. Пережив многолетние мучительные страдания, связанные с одиночеством и непониманием, с горьким подозрением в плагиате, Гончаров считает их, эти страдания, горнилом очищения в конце своей жизни и принимает их с евангельской кротостью: «Во всей этой жалкой истории — я читаю уроки Провидения и благословляю Его Правосудие, Премудрость и Благость!» «Необыкновенная история» обнажила «душевные язвы» Гончарова — «всемиоставленного, страждущего»: «Мешают, грозят со всех сторон, рвут из-под рук и дают другим. Как не убить не только всякую охоту писать, но и самого человека! И убили!» Главный мотив и тон «Необыкновенной истории» созвучен Книге Иова: «Я постараюсь «претерпеть до конца»». Здесь Гончаров цитирует уже Евангелие от Матфея: «Претерпевый до конца, той спасется» (24: 13). «Необыкновенная история» показала, что Гончаров переживает состояние страшного одиночества — даже в кругу своих ближайших знакомых (многие из которых концентрируются вокруг редакции журнала «Вестник Европы»). Писатель не случайно сравнивает себя с библейским псалмопевцем Давидом: «Я мог с царём Давидом сказать, что и близкие мои «сташа далече мене»» [255]. Принято считать, что романы Тургенева и Гончарова типологически сходны, ведь оба они идут от эстетики Пушкина. В их романах жизнеспособность «героя времени» проверяется любовью женщины, оба художника сосредоточиваются на изображении любви и страсти и пр. Соглашаясь со всем этим, нельзя между тем не отметить, что мировоззрения (да и характеры) писателей различались коренным образом. Достаточно сказать, что Тургенев сам страдал от своего неверия в Бога, хотел — и не мог верить. Гончаров последовательно религиозен. Отсюда коренные различия в мировосприятии, например, в отношении чувства долга, на котором строится этика романов Гончарова. Отсюда и разное понимание любви, женщины. Для Тургенева любовь есть «случай подчинения воли, подчинения насильственного, даже злобного… злая страсть». [256]Для Гончарова — совсем иное, у него любовь и страсть хотя и соприкасаются, но принципиально разведены. В любви, изображаемой Гончаровым, всегда присутствует нравственный долг, направленный на «просветление» личности, а потому и в «Обломове» и — ещё очевиднее — в «Обрыве» любовь мужчины и женщины как бы приосенена покровом религии. Когда этого нет, происходит собственно «обрыв». В этом плане различия между Тургеневым и Гончаровым колоссальны. Недаром женщина-критик Е. Колтоновская заметила, что если женщины у Тургенева явно идеализированы, то героини гончаровских романов «производят естественное жизненное впечатление». [257]Ей вторит В. Г. Короленко: «Его Вера жива. На мой взгляд, она понятнее, живее, индивидуальнее тургеневской Елены…». [258]Очевидно, что самое мироощущение Гончарова более гармонично и более глубоко, вот почему ему давался роман и вот почему он ощущал себя настоящим зодчим крупных литературных форм.