Гончаров

На чем бы еще сэкономить? На кофе? Но кофе он тоже давно перестал употреблять, пьет только чай… И на одежду расходы совсем теперь невелики. И за границу шесть лет как перестал ездить. В теплые месяцы взял за правило совершать многокилометровые прогулки по набережным, предпочительно в послеобеденное время. Либо изредка съездит на пароходике в Петергоф, на Елагин. Так на чем все же сэкономить?

После некоторых колебаний наконец решается и подает в канцелярию Человеколюбивого общества заявление с просьбой поместить девочку в училище, дав обязательство «ежегодно вносить установленную плату».

В эти же дни Гончаров уступает крупному петербургскому книгопродавцу Ивану Глазунову право на издание «Фрегата «Паллада»; полученной суммы как раз будет достаточно, чтобы «обеспечить образование Сани до конца».

На очереди новые беспокойства: пройдет ли она приемные испытания? Радостная весть: принята! Но сразу же подкатывают очередные волны забот. Каждую субботу девочку надо забирать домой. Иногда из-за болезни ее матери в училище приходится ездить ему. А по воскресеньям он помогает Сане готовить уроки: письмо, счет, закон божий…

Трудна, во многом непривычна для Гончарова атмосфера этих месяцев. Характер его раздумий о случившемся, поиск глубинных обоснований взятой на себя воспитательной миссии отражены в его большом письме к Екатерине Никитенко от 4 июня 1878 года (то есть за два почти месяца до поступления девочки в училище; корреспондентка его живет в это время на родительской даче в Павловске, при ней находится и Саня)[15].

«У меня опять накопился целый пакет, — начинает Иван Александрович, — щетки, губки, вода для чистки волос Сани, — и между прочим кое-какие книги — но я не знаю, когда мне удастся взять с собою. Матери ее некогда поехать в эту минуту, а мне надо прежде поехать в Царское Село и уже оттуда к Вам — поэтому с пакетом туда, да потом в Павловск будет неудобно. Но у ней все нужное есть — поэтому она подождет. Если в пятницу или субботу я и загляну, то с пустыми руками, да и to не наверное, ибо хотя от погоды мне и легче, но немного: только не гнет в дугу — но боюсь, что это опять до первого дождя. К тому же я продолжаю пить и воды, следовательно, разъезжать мне не совсем свободно».

За строками проглядывает какая-то неуверенность (ехать — не ехать?), какое-то беспокойство, почти раздражение. Чувствуется, что Гончаров с немалым усилием осваивает новые свои обязанности; на каждом шагу они ставят его в тупик; он теряется и не может решиться сразу на тот или иной вариант.

Но стоит ему от перечисления бытовых обстоятельств перейти к своей, волнующей его сейчас теме, как резко меняется и тон повествования.

«Между тем, чтобы не забыть при свидании — я теперь же хочу сказать несколько слов в дополнение к тому разговору, который завязался между мною и Вами на пути к вокзалу — и не кончился. Я очень рад, что Вы затронули этот предмет, а у меня давно лежало на душе высказать мои мысли Вам — так как Вы с некоторых пор взяли на себя величайшую и благороднейшую из обязанностей человека — руководить воспитанием юношества в раннем возрасте. Едва ли найдется кто-нибудь способнее Вас ввести в жизнь ребенка, девочку. Простите, если я выскажусь несколько против совместного воспитания с девочками чужих, мальчиков, не братьев. Я — как музыку слушал Ваши слова о том, что единственный и лучший путь к тому — любовь к детям. Я всегда это проповедовал всем, кто хотел меня слушать, и между прочим родителям моей любимицы Сани, упрекавшим меня, что я балую ее, и также ее брата и сестренку.

Я доказывал и доказываю, что баловство со всех сторон, и притом глупое, é la madame Простакова в Недоросле, конечно губительно, но умное, тонкое и доброе баловство с одной какой-нибудь стороны необходимо: оно и не баловство, а любовь.