Гончие Бафута. Зоопарк в моем багаже

— Извините, сэр, — сказал он, — капитан вам кланяется и просит, когда выбрасываете за борт опилки, сперва посмотрите, в какую сторону дует ветер.

Мы в ужасе взглянули на мостик: в воздухе кружились опилки и, обсыпанный ими, капитан, сердито хмуря брови, отряхивал свой китель.

— Пожалуйста, передайте капитану наши извинения, — сказал я, с трудом удерживаясь от смеха.

Матрос ушел, и я повернулся к Смиту.

— Гладить его по шерстке! — с горечью воскликнул я. — Ничем его не раздражать! Всего лишь выбросили добрых три центнера опилок на него самого и на его драгоценный мостик! Да уж, что и говорить, на вас можно положиться: вы знаете верный путь к сердцу капитана!

Когда раздался гонг, мы поспешили к себе в каюту, умылись и заняли свои места в кают-компании. К нашему отчаянию, оказалось, что капитан посадил нас за свой стол. Сам он сидел спиной к переборке, в которой было три иллюминатора, а мы со Смитом — напротив него за круглым столом. Иллюминаторы за спиной капитана выходили на палубу, где размещался наш зверинец. К середине завтрака капитан немного оттаял и даже пытался острить насчет опилок.

— Я, вообще-то, не против вашего зверинца, только смотрите, чтобы никто у вас не удрал из клетки, — сказал он весело, расправляясь с яичницей.

— Ну, этого мы не допустим, — заверил я и едва успел договорить, как в иллюминаторе что-то мелькнуло; я взглянул туда и увидел Любимчика, черноухого бельчонка; он сидел в круглом открытом оконце и снисходительным взором осматривал внутренность кают-компании.

Капитан, конечно, не мог видеть бельчонка — тот сидел на уровне его плеча, в трех шагах от него — и продолжал спокойно есть и разговаривать, а Любимчик сидел на задних лапках и чистил свои усы. На несколько секунд я остолбенел от ужаса, голова моя отказывалась работать, я только сидел как дурак и глазел в иллюминатор. По счастью, капитан был слишком занят своим завтраком и ничего не замечал. Любимчик кончил умываться и чиститься и снова принялся оглядывать кают-компанию. Видно, под конец он решил, что это место все же стоит исследовать повнимательней, и теперь озирался вокруг, соображая, каким бы путем поудобнее спуститься со своего насеста. И нашел, что проще всего прыгнуть из иллюминатора прямо на плечо капитану. Я отчетливо видел, как этот план созревает в голове маленького разбойника, и мысль, что он сейчас прыгнет, пронизала меня, как током, и побудила действовать. Я поспешно пробормотал: «Простите», оттолкнул свой стул и вышел из кают-компании. Как только я оказался в коридоре и капитан уже не мог меня видеть, я со всех ног бросился к клеткам. К моему немалому облегчению, Любимчик еще не прыгнул — его длинный пушистый хвост все еще свисал из иллюминатора. И в ту секунду, когда он уже пригнулся для прыжка, я кинулся к нему и успел схватить за хвост. Я отнес его в клетку — от негодования он громко верещал — и, разгоряченный, но торжествующий, вернулся в кают-компанию. Капитан все еще о чем-то говорил, и если он даже заметил мое поспешное бегство, то, наверно, приписал его коликам в желудке, ибо не сказал об этом ни слова.

На третий день нашего плавания две сони-летяги оказались мертвыми. Я с грустью рассматривал их тела, когда появился какой-то матрос. Он спросил, отчего умерли зверьки, и я пространно поведал ему трагическую историю с плодами авокадо, которых нигде нет.

— А что это за фрукты? — спросил матрос.

Я показал ему один из оставшихся сморщенных плодов.

— А, эти? — удивился он. — Они вам нужны?

Я уставился на него, не в силах выговорить ни слова.

— А у вас они есть? — спросил я наконец.

— Ну, у меня-то нет, — сказал он, — но я вам, пожалуй, достану.

В тот же вечер он опять явился, карманы у него оттопыривались.

— Вот, — сказал он и сунул мне в руки несколько прекрасных зрелых авокадо. — Дайте мне три штуки ваших, только никому ни слова.

Я дал ему три высохших плода, поскорей накормил летяг зрелыми, которые он мне принес, и зверьки вволю ими насладились. Настроение у меня поднялось, и я опять стал надеяться, что все-таки доставлю летяг в Англию.