Гони свой поезд, мальчик! (сборник)

А когда подъехали к зеленому просовому полю, когда с гиканьем посыпались хлопцы из кузова, он загляделся на бросовую обширную землю возле Чижевичского болота, густыми камышовыми штыками обозначившегося впереди. И тут впервые подумал о том, что на бросовой земле возле болота исстари ни разу не ходили голубые плуги. Бросовая земля заплывала торфяной кофейной водицей. Но в последние засушливые годы на клочке бросовой земли пошло в рост дикое, неизвестно кем, какою щедрою горстью рассыпанное просо. Камышовая пустошь манила, хотелось сразу же, едва возьмутся хлопцы за прополку, выйти к болоту, заросшему плюшевыми початками, еще раз подумать: а что, если?..

— Василь, — осторожно окликнул с земли Крыж, поглядывая застенчиво, — а я ведь тоже не стал помогать навешивать плуги. Не побоялся — сказал Стодоле! Я лучше с тобой, Василь…

— Послушай, Крыжовник, — глядя на дальнюю коричневую щетину камышей, спросил он, — ты никогда не был возле Чижевичского болота? И правда, что это наша земля?

— Наша, учхозовская, — торопливо подсказал Крыж. — Да ее же совсем мало, той земли. Не, никогда не был я там. Комары сожрут!

— А если наша, то мы имеем, Крыжовник, полное право… — И Васька сам почувствовал, как тотчас повеселел от внезапного замысла.

— Какое-какое право? Ты о чем, Василь? Может, думаешь, там растет что-нибудь? Ажина^[2] или орехи?

— Так, так! — с удовольствием молвил Васька. — Значит, ажина или орехи?

И, не обращая уже внимания на разговорившегося, ставшего суетливым Крыжа, он принялся отделять сорную траву от проса, бросать ее на межу или в междурядья. И не то чтобы тотчас позабыл о своем плане, а просто увлекся работой. Увлекся до того, что потом трудно было разогнуть спину, лень было отряхнуть землю, и штаны на коленях выглядели заплатанными черным.

И полдень прошел, и на вторую половину дня повернуло ясное солнце, а Васька все ползком, все ползком. Одурел совсем! И вот тогда вновь вспомнил о своем плане, встал, чувствуя, кажется, горб на спине, и поковылял с поля в сторону замшевых камышей.

— Ажины там, Василь! — подзадоривал Крыж, увязавшийся за ним.

И Ваську смешили эти слова заговорщика, поскольку ни ягоды, ни орехи на Чижевичском болоте не прельщали его.

До Чижевичского болота он не дошел, ступил на бросовую землю, заросшую водяным перцем, этой порослью с коралловыми стеблями. И принялся ногой разбрасывать водяной перец, подскакивать на одной ноге, на другой, точно испытывая, тверда ли почва. Добровольный спутник его тоже поискал ногою что-то в траве. Глянешь на эту ширь, не знавшую плуга, и так пожалеешь, что вот пустует ширь, что болото здесь, а не земля, которая родит дикое просо да водяной перец.

— Ну, пошли назад! — воскликнул Васька, срывая стебель водяного перца и растирая его в ладони, а затем вдыхая пряный запах.

— А там ажины, орехи…

— Пошли, пошли. Опять на прополку, полевод!

Опять ползать, пачкая руки в зеленое и черное, до одури ползать, ползать. Но чтоб не такою несносною казалась эта работа, Васька изредка приподнимался на колени и смотрел на камыши Чижевичского болота, на бросовую землю. И так тешился своим планом, видел уже себя на тракторе.

Он и допустить не мог, чтобы не исполнился его план. И когда все исполнится, когда поднимет он клочок этой целины, Стодоля, может быть, совсем по-иному станет относиться к нему. Будет смотреть на него с уважением, как на Дембицкого, и доверять ему все машины, как Дембицкому.

Оттого и вечером, за общим свежеотесанным шершавым столом, слушая Стодолю, который опять направлял его завтра на прополку, Васька будто и не слушал Стодолю, сидел с загадочной усмешкой. Потому что уже вспарывал плугами слежавшуюся вековую землю, уже будил жабьи угодья, уже преображал зеленую пустыньку в черное волнистое поле, и ничто не помешает трактористу, и сбудется это!

Он лишь выгадывал удобный момент, чтобы можно было тихо убедить Стодолю и получить от него тихое согласие.

Но произошло непредвиденное: Стодоля, едва встав из-за шершавого стола, промычал вдруг, подавляя зевок, и стал оправдываться:

— Спать, хлопцы, спать. А то засну за столом. Где я сегодня только не был! — И он, махнув в одну сторону, в другую, точно показав те полевые дали, где он побывал, тотчас заторопился в палатку.

А спать он собирался, конечно, в той палатке, где спали и Васька с Дембицким. Должно быть, для Стодоли стал своим этот брезентовый дом с тех дней, когда, наезжая в пустующий табор, заглядывал он в единственную жилую палатку.

И когда проник и Васька в свою палатку, Стодоля уже спал. Васька не осмелился будить его, было бы это безжалостным и бесполезным. И, грезя пустошью, которую он преобразит в поле, он тоже поплыл, поплыл в сон, а во сне ни забот нет, ни тревог.

А пробудился в тревоге: вдруг уже рассвет, вдруг уже поздно начинать со Стодолей серьезный разговор!

Кузнечики дробили ночную тишину, беловатые, словно из серого холста, березы проглядывали в проеме палатки, синенькая звездочка мерцала далеко, в другом мире!