Два следующих донесения почти дублируют друг друга, но для нас ценны оба, т. к. за жесткой проформой каждого обозначаются подробности страдальческого пути Николая Сергеевича - от печальной монастырской обители к ещё более печальному дому скорби в Красноярске.
Енисейский гражданский губернатор - графу Бенкендорфу
"Во исполнение Его императорского величества воли, объявленной мне предписанием Вашего высочества от 6 минувшего июля... я предписывал Енисейскому городничему немедленно сделать законное распоряжение об освидетельствовании государственного преступника Бобрищева-Пушкина 1-го чрез медицинского чиновника, действительно ли находится он умалишенным.
По свидетельству лекаря оказалось, что Бобрищев-Пушкин действительно лишился здравого рассудка и одержим беспрерывным сумасшествием, доходящим иногда до бешенства. Вследствие чего Бобрищев-Пушкин 28-го сего сентября доставлен в г. Красноярск и помещен в дом умалишенных...
29 сентября 1831 г.
Енисейский губернатор".
"В Святейший правительствующий Синод
Мелетия, архиепископ Иркутского,
ПОКОРНЕЙШИЙ РЕПОРТ
Настоятель енисейского третьеклассного Спасского монастыря архимандрит Ксенофонт от 25 сентября минувшего 1831 года № 13 репортом Иркутской консистории донес, что находящийся в оном монастыре государственный преступник Николай Бобрищев-Пушкин, тамошнею общею городовою управою, во исполнение высочайшего его императорского величества воли, изъясненной в отношении иной управы от 23 сентября, со всем общим при нем имуществом того же сентября 24 числа взят и отправлен в Красноярск, для помещения в дом умалишенных...
9 генваря 1832 г., Иркутск".
И только одно-единственное свидетельство о Н.С. Бобрищеве-Пушкине, не из канцелярских недр извлеченное, а живое, говорящее о сострадающем и скорбящем сердце, оставило нам время - рассказ декабриста А.Е. Розена (он навестил Николая Сергеевича в доме скорби в Красноярске в 1833 году по дороге из Иркутска к месту ссылки - в г. Курган):
"Мы были соседями по казематам Кронверкской куртины Петропавловской крепости, но в Красноярске увиделись в первый раз; я передал ему вести о родном брате его Павле Сергеевиче, с которым я особенно сдружился в Чите и душевно уважал и полюбил его. Он слушал с видимым наслаждением и восторгом, только изредка прерывал мою речь, замечая: "За что же моего младшего и лучшего брата наказали строже меня?" До слез он был растроган, когда передал ему в подробности жизнь деятельную и духовную этого любимого брата, но вдруг ни к селу ни к городу стал он убеждать меня в необходимости завоевания Турции и рассказывал, как всего легче взять Константинополь...
Бедный расстроенный человек понес такую чепуху, заговорил стихами"1.
Глава 3
"Изгнанные за правду"
Каземат соединил
"Вам, конечно, кажется странным: для чего лицам, осужденным по законам в каторжную работу, следовательно, долженствующим быть разосланным по заводам, - этим лицам строят казематы, назначают коменданта, его огромный штат канцелярии и проч. и проч. Да, это странным покажется всякому, не посвященному в таинства нашей администрации. Ларчик открывался просто: боялись общего бунта всей Восточной Сибири.
Когда генерал-губернатор Лавинский был в Петербурге, - а это было как раз по окончании нашего дела, - то государь спросил его: ручается ли он за безопасность края, когда нас разместят по заводам.
- Я не могу ручаться, ваше величество, - отвечал Лавинский, - когда каждый завод разъединен от других и каждый имеет отдельное управление.
- Так как же ты полагаешь?
- Я полагаю, ваше величество, лучше их всех соединить вместе, тогда над ними можно иметь лучше надзор.
Эта-то конференция и была зародышем той мысли, которая выразилась казематом, комендантом и проч. и проч. Но тут невидимо был перст Божий, внушивший Лавинскому подобный ответ"1.
Так писал о физическом спасении декабристов в 1826 году М.А. Бестужев, отвечая на вопросы историка М.И. Семеновского уже в 60-х годах. М.А. Бестужев составил список осужденных декабристов и подсчитал: в Читинском остроге обитало "82 живых существа" (среди них было 9 "недекабристов" - 2 поляка и 7 русских офицеров).