ГОНИТВА

Гайли заметила, что точь-в-точь, как Алесь, стискивает пальцы, и вцепилась в диванную обивку. Ведрич же, точно пленный волк, заметался по тесной гостиной. Повернулся. Снова встал на колени:

– Гайли, останови их! Ты можешь. Ты гонец.

Вот и пришло время платить долги.

– Алесь, – сказала она, по привычке требя на шее ружанец. – Алесь-ка. Только не глупи. Я все сделаю.

Он пошел к двери. И оттуда – как из далекого далека:

– Я приведу отряд. Продержись недолго. Я не буду глупить. Обещаю.

Гайли беспомощно смотрела ему в спину.

***

Еще до света площадь перед Гострой Брамой была оцеплена драгунами. Двойной ряд их стоял вдоль эшафота и дороги, по которой поведут осужденных. У ворот и вдоль казарм выстроились уланы, а между цепями бурлила и волновалась толпа. Гайли вышла из арки. Стянула с головы платок. Еще одна любопытствующая женщина. Много таких: жуют пирожки, продаваемые расторопными торговками, щелкают семя подсолнуха, обмахиваются веерами, сидя в экипажах… Похоже на ярмарку. Только ни у одной не разгораются над бровями, не полыхают звезды гонца.

Шепот прошел по толпе – как огонь по взрывному шнуру: все дальше и все быстрее. На Гайли начали оглядываться. Расступались. Вдруг толпа качнулась, как прилив, пеной взлетел крик:

– Ведут! Ведут!

На краю площади.

Гайли шла медленно, растягивая время, выбирая момент встречи, как – любовь? В какой-то миг – она никогда не знала, как и когда – она сделалась невидима. Прошла сквозь оцепление. И перед идущими, опустив глаза, осужденными возникла вновь. Праздничной белизной засверкали одежды. Крылья лебединые…

– Гонец!!…

Крикнул и замолчал. Время застыло.

Медленно-медленно поднимала охрана багинеты. Кто-то беззвучно выкрикивал команды. Осужденные сбились, стали. Лошадь одного из драгун поднялась дыбом. Все это медленно и плавно, как падает кленовый лист. А потом вода растекается кругами и дробится отражение.

– Не стрелять, – сказала Гайли тихо. Но ее услышали и на другом конце площади. Попытались зашевелиться уланы. Гайли подняла обе руки. Она теперь держала эту площадь, как большой стеклянный шар, и что-то звенело и натягивалось в нем. Руки млели. Уронишь. Полетят осколки. Время тронется. Где Алесь?…

Она упала под копыта.

***

– Что-то серьезное, пан Генрих? – Тумаш оперся спиной о филенку, пробуя отдышаться, приглаживая вихры. В левой руке болтался докторский саквояж. – Извините, что задержался. Нас четыре раза останавливали патрули. И предупреждаю: врач я так себе…

– У вас будет возможность потренироваться… если мятеж затянется, – сквозь стиснутые зубы бросил Айзенвальд. Он ожидал на верху лестницы. Лицо было бледным, пальцы судорожно стискивали полированное дерево перил. В таком состоянии секретарь не видел уравновешенного и ироничного хозяина еще ни разу.

– Вы можете не разделять наши взгляды, – сообщил Занецкий сердито. – Но это не повод над ними иронизировать.

Генрих сухо извинился. Тумаш кивнул.

– Прежде всего дайте слово дворянина, что никому не разгласите то, что увидели.

Занецкий покусал губы.

– Если… это не противоречит чести… и не нанесет вреда Лейтаве.

Айзенвальд наклонил голову.

– Тогда… Даю слово.

– Благодарю вас. Идемте. Ян, принесешь в спальню горячей воды.

Лакей, застывший у входной двери, бросился выполнять приказ.

Занецкий, одолевая за раз по нескольку ступенек, взбежал по лестнице. Поспешил за Айзенвальдом.

В полутемной спальне белым пятном выделялась огромная разобранная кровать, и исхудалая темнолицая женщина в ней показалась бы мумией – если бы не тусклые звезды над бровями. Тумаш, уронив саквояж, обеими руками ухватился за высокую резную спинку:

– Го-нец… здесь? У в-вас?

Айзенвальд дернул щекой:

– Почему нет?

– Это она… сегодня… на площади?…

– Остановила казнь. Прошу вас, Тумаш, займитесь делом.

– А… да, – молодой человек выглядел внезапно разбуженным сомнамбулой. – Мне надо помыть руки.

Словно дождавшись этой просьбы, постучал лакей, вошел с обернутым салфеткой кувшином. Налил воду в таз.

– Ян, останьтесь здесь, – приказал хозяин. Синеглазый парень отступил в угол, слившись с мебелью.

– Я ее осматривал, когда переодевал, – тихо говорил Айзенвальд, протягивая секретарю полотенце. – На первый взгляд, ничего серьезного. Но она не приходит в себя, и я не уверен…

– Спасибо. Поднимите шторы, пожалуйста.

Посветлело от этого не сильно. Солнца не было. Неслись над городом рваные тучи; слоистая муть висела в воздухе, застывшем, как мармелад. Ознобное предощущение грозы делало жару удушающей. Листья растущей во внутреннем дворике липы скорчились и повисли. Потом сверкнула молния – голубой нимб для крыш, флюгеров и водостоков, и Генрих налег на разбухшую раму, закрывая окно.

– Ничего страшного не случилось: отец ударился головой о пень и потерял сознание.

– Что? – вытаращил глаза Айзенвальд.