Гонка за счастьем

Я не знала, о чем говорили родители, обсуждая эту тему, да и обсуждали ли они ее вообще… скорее всего, мать сделала все, чтобы забыть о ней — избавив себя от соперницы, она с удвоенной энергией принялась за воссоздание былого семейного покоя.

* * *

Для отца случившееся было сильнейшим потрясением — он как-то весь поник, его плечи опустились, в фигуре появилось что-то жалкое, не по годам старческое, взгляд стал безжизненным…

Некоторое время он вообще не выходил из дома, целые дни проводя в кабинете, а позже, перед сном, добирался до скамейки, стоявшей в глубине двора, и, тяжело на нее опустившись, сидел там, как на погосте, беззвучно шевеля губами — то ли предаваясь воспоминаниям, то ли хороня их… О чем он думал в этих внутренних самоистязаниях самого себя, часами смотря в одну точку, — не знаю. Я также ничего не знаю и о том, действительно ли он поверил матери или лишь спрятался за поданную ею спасительную мысль о своем бесплодии. Решив молчать, я никогда не призналась ни ему, ни ей, что мне все известно.

Позже, после второй поездки в Пицунду, куда они вместе ездили на летний отдых, у него начались периодические запои, и даже всесведущая с ее всеохватным вниманием мать не всегда могла распознавать и вовремя выявлять источники поступления алкоголя.

Марина в положенный срок произвела на свет мальчика и устроилась на работу в Интурист. Вскоре до меня дошли слухи, что она вышла замуж за шведа и благополучно укатила в Швецию.

Жизнь не стояла на месте, разветвляясь в новых историях — вскоре было заведено уголовное дело на профессора Будницкого, обвиненного в антисоветской деятельности, и начался громкий судебный процесс, полностью переключивший на себя всеобщее внимание.

У меня тоже произошло немаловажное событие — мой первый настоящий роман с однокурсником, на который я решилась только потому, что девицы заели меня, называя закоренелой холостячкой и замшелой старой девой. Роман был платонический и продлился недолго, потому что молодой человек слишком торопил события, к которым я еще не была готова, но главным было то, что я понемногу начала пробуждаться.

* * *

Дома все выглядело внешне, как всегда, благопристойно — тишина и красота, все блестит и сияет чистотой, отменная еда, короче — сплошная идиллия, но все это — для непосвященных. Что до меня, то я, зная обстановку изнутри, задыхалась от гнетущей домашней атмосферы, в которой не было ни единой свежей струи и никакой надежды на перемену. Мне было непонятно, как теперь вести себя дома, а дома ведь не ведут себя, а просто живут…

Я старалась придумывать себе дела в университете, чтобы меньше встречаться с родителями, возвращалась поздно и, поужинав, сразу уходила к себе комнату.

Впрочем, первоначальное отчуждение и раздражение против матери понемногу улеглось — не то чтобы я примирилась с ее поступком, здесь, скорее, срабатывали незримые, глубинные связи — мать есть мать, человек родной и незаменимый. К тому же, я видела, как резко она сдала, и тогда мне стало ясно, чего стоила ей эта маска успешной светской дамы.

Позже, когда все успокоилось, она сделала себе пластическую операцию — выглядеть плохо она теперь просто не имела права.

Но даже в то трудное время я не припомню ни одного случая, чтобы она сорвалась под воздействием стресса, проблем или негативных эмоций — ее невидимый стержень, энергетика и дух были организованы так, что казалось, у нее нет никаких уязвимых мест, ничто и никто, кроме отца, не способны ее сокрушить. А отец оставался при ней, и это было — главным…

Я тогда впервые уяснила для себя, что мои родители несчастны, каждый по-своему — мать, создавшая себе божество и полжизни поклонявшаяся ему, поняла, что результат не соответствует замыслу, а отец, внушивший ей эту любовь и принявший ее, в результате этой любовью и был подавлен.

Мне захотелось сбежать — не исключено, что просто пришло время оторваться от родителей, хотя тогда мне казалось, что причина заключена именно в этой истории. Я говорила себе, что не могу оставаться в лживой обстановке дома, где невозможно ничего изменить или исправить — этого не хотят, не могут сделать его главные создатели, — и верила в это.

Прямолинейная Женька остудила мои терзания как всегда метко и категорично:

— Что ты дурью маешься? Угомонись и живи спокойно, у тебя нет никакого права ни диктовать им своих правил, ни навязывать своих точек зрения. Кому станет легче от выяснения всех деталей, от сцен покаяния, взаимных обвинений? Родители и сами несчастны, да не так уж и молоды… Ну, устроишь душераздирающую сцену, а к чему придете? Кто станет счастливее? Я, между прочим, ох, как хорошо понимаю, почему ты слишком застрадала — это всего-навсего повод, а причина в другом, признайся, — тебе давно надоело жить на цепи, уездной барышней, хоть и в роскоши, но все же — в деревне. Поневоле взвоешь, захочешь вырваться, ситуация понятная, но не рви грубо, а слиняй по мирному.

Ирина выразилась более изящно, но в том же ключе: