Гонки по вертикали

— Что ты его от предательства избавишь и сам возьмешь подельщика. Он ведь от своей доли ответственности не отлынивает, готов кару нести.

— Так если он стал честным, то какое же это предательство — вора передать закону? Тут где-то у тебя, Владимир Иваныч, конструкция трещит — или в честности его, или в предательстве!

— Не понимаем мы сейчас с тобой друг друга, — растерянно развел руками Шарапов. — Наверное, потому, что выросли мы с тобой в разное время. Вокруг тебя полно людей хороших, и, чтобы достать одного плохого, тебе другого, хорошего, заломать не жалко.

— Мне хорошего заломать жалко, — зло ответил я. — Только не такой уж хороший этот Бакума. Он вор, который согласился больше не воровать. Не такая уж это замечательная добродетель у нормального человека.

— И в этом ты прав, — покорно согласился Шарапов. Долго задумчиво молчал и совсем неожиданно закончил: — Двадцать пять лет мне понадобилось протрубить, чтобы понять вот здесь, — он показал рукой на сердце: многие преступники похожи на беспризорных, шкодливых сирот, потерявших своих мамок…

— А кто их мамка была?

И он ответил очень просто, спокойно и от этого необычайно значительно, весомо, точно:

— Люди. То есть человечество…

Что-то расхотелось мне спорить с Шараповым, и я сказал, чтобы как-то закончить наш разговор:

— Вот одна такая сирота человеческая по имени Алексей Дедушкин и нашкодила уже.

— Да. И мне кажется, что именно его не захотел назвать Бакума.

— А почему ты их связываешь?

— Не знаю. Сердце мне подсказывает. Ну и, кроме того, дерзость исполнения, необычность замысла — Бакума сам на это не способен. Вообще, там много деталей наводит на такую мысль. В частности, давно знакомы они.

— Плюс кража у Репнина?

— Да, и кража у Репнина. Мне вообще кажется, что это объявление Батона и повинная Бакумы как-то связаны между собой. Там что-то внутри происходит, кипит там что-то в глубине. Батон сбеситься должен был, чтобы дать такое объявление.

И снова унижение волной залило меня:

— Ну, если он сбесился, надо будет на него надеть намордник…

— Не хвались, едучи на рать, — усмехнулся Шарапов. — Взять его теперь будет трудновато. Я думаю, он не случайно с собой пистолет прихватил.

— Неужели ты думаешь…

— Думаю, думаю, — кивнул Шарапов. — Это объявление — мне, во всяком случае, так кажется — жуткий вопль отчаяния. Он теперь, наверное, ни перед чем не остановится. Он за собой мосты сжег. И помни: его браунинг теперь снят с предохранителя всегда…

Зубы у женщины были такие огромные, что она не могла губами прикрыть их, отчего на лице ее все время плавала растерянно-испуганная улыбка.

— Магилло моя фамилия, — сказала она.

— А кем вы доводитесь Алексею Дедушкину? — спросил я.

— Супруга мы его отцу, вроде, значит, мачехи, — от застенчивости она растирала пухлыми руками свой фартук.

Сидевший в углу на табурете, старик со слепым от безмыслия лицом вдруг сипло заперхал, закашлял, долго хрипел и отплевывался, и мокрота летела прямо на пол, потом он сказал отчетливым петушиным фальцетом, вздымая синий кривой палец:

— Близок Господь ко всем призывающим его, ко всем призывающим его в истине. Господь пойдет сам перед тобою, сам будет с тобою, не оставит тебя и не отступит от тебя…

Ноги его для тепла были завернуты в мешковину, на которой ясно виднелся штамп с надписью: «Сахар. ГОСТ 4762».

— Это их дедушка, — пояснила Магилло, — мужа моего бывший тесть…

Я придвинул стул ближе к старику и сел напротив. Глаза у него были пустые, как стершиеся пуговицы.

— Дедушка, ваш внук Алексей когда из дома ушел?

Старик смотрел сквозь меня, жевал ввалившимся ртом, молчал.

— Мне нужен ваш внук Алексей. Где он может быть?

Старик редко мигнул несколько раз, будто раздумывая над моим вопросом, потом звонким фальцетом вдруг проговорил:

— Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии пожетонное вознаграждение! Мне не оплачено пожетонное вознаграждение — потрудитесь, сударь, вернуть его!

Проблеск мысли в глазах держал его еще какое-то мгновение на поверхности, после чего он вновь нырнул в омут безумия.

Сначала до меня даже не дошел смысл его слов, и, постепенно вдумываясь, я понял, что всплеск безумия своротил гору лет, и под этим тектоническим сдвигом неожиданно обнаружилась уже всеми забытая и всем давно ставшая безразличной мерзость одинокого сирого старичка, закутанного в старый мешок из-под сахара, — передо мной сидел заживо истлевший филер, платный доносчик, провокатор. Получатель «пожетонного вознаграждения». Дед вора-рецидивиста Алехи Батона. И, подумав о Батоне, я почему-то вспомнил слова Шарапова: шкодливые беспризорные сироты, потерявшие свою мамку-человечество.

Тяжело вздохнула за моей спиной Магилло:

— Не в своем уме. Бормочут все время что-то несуразное, требуют без конца какое-то вознаграждение — вроде бы чего-то им не заплатили. А кто и что — в ум не возьму. А супруг мой сердится на них за это. Давеча палкой грозился отколотить, а старичок все просит жалобно — отдайте мое…

Я сказал ей:

— Сейчас придет участковый с понятыми, мы должны будем сделать у вас обыск…