Гонки по вертикали

И вдруг я поймал себя на том, что стараюсь обмануть себя и мне совершенно наплевать на все сведения, которые она может сообщить, что все вместе они не интересуют меня совершенно, и единственное, что меня интересует, – услышать ее голос, веселый и в то же время чуть грустный, задумчиво-грустный, озабоченный необходимостью вырасти лебедем и дожить до времен, когда люди будут называть друг друга «ваша человечность», и, раздумывая в растерянности обо всем этом, я бессознательно набирал номер телефона, наверняка зная, что ее там не может быть ни за что. Тягучий пронудил гудок в трубке, и я очнулся, поняв бессмысленность этих звонков в пустой опечатанной комнате архива, откуда она ушла навстречу мальчику, собирающемуся стать «самым-самым». И все это вместилось в несколько коротких секунд, которые отделяют один гудок от другого, потому что, когда я уже почти положил трубку на рычаг после первого гудка, мне послышался в ней какой-то звук.

И от неожиданности, вместо того чтобы снова поднести трубку к уху и проверить – показалось мне или в ней действительно был звук, я вскочил и согнулся над столом, прижимая ухо к уже почти положенной на рычаг трубке.

– Алло-алло! – заорал я истошно в микрофон и услышал голос Люды-Людочки-Милы:

– Да-да, я слушаю…

Я опустился на стул и неуверенно сказал:

– Мила, это я вас беспокою, Тихонов. Который приходил к вам насчет креста генерала Дитца. Его еще повесили потом. Помните?

– Я вам звонила сегодня…

– Людмила Михайловна, мне товарищ поздно передал об этом. А почему вы так засиделись на работе?

– Он сказал, что вы позвоните попозже. Вот я и ждала…

Я вдруг представил себе, что Сашка не разыскал бы меня, и я бы, конечно, не позвонил, а она бы сидела одна в пустой белой комнате архива, все, все уже ушли по домам, а она дожидается моего звонка, потому что точно знает: если было обещано, значит, будет выполнено, ведь по-другому не бывает, и погас бы вечер, тосковал бы на остановке тридцать первого маршрута «самый-самый» мальчик, наступила бы ночь, залив пустую белую комнату дымным лунным светом, а она бы сидела и ждала, когда я позвоню, ждала долго, не зная, что Сашка меня не нашел и от этого она еще долго будет одна, наедине с законсервированным в папках временем.

Мне захотелось сказать ей: спасибо за то, что вы долго ждали меня одна в пустой комнате… Но постеснялся и не знал, что же мне ей сказать, и долго молчал, а она меня не торопила, и это длинное наше молчание было легким, как дружеское объятие.

– Мила, а вас никто сегодня не ждал на Трубной? На остановке троллейбуса?

– На Трубной? – удивилась она. – Нет. Я вообще там редко бываю. Я к себе в Измайлово на метро езжу.

– Милочка, это же прекрасно! Это так замечательно, что вы там редко бываете!

– Почему? – засмеялась она.

– Почему? – задумался я. – Почему – так сразу мне трудно объяснить. Я просто думал, что, может быть, я не всегда и всюду опаздываю. Мила, давайте увидимся сегодня.

И она сразу, без раздумий и колебаний, сказала:

– Давайте. Где?

– Вам не трудно будет приехать на тридцать первом маршруте на Трубную? Я буду ждать сколько вам только понадобится…

– Но ведь вы были рады, что я там редко бываю?

– Э нет, Милочка, это совсем другое дело. Я очень люблю материализовывать миражи.

– Да-а? – уважительно сказала она, и «да-а» получилось у нее, точно как у Шарапова. – Пожалуйста, как хотите. А вам что, так ближе?

– Нет-нет, дальше. Но приятнее. Значит, я пошел?

– Хорошо.

Я сложил стопу томов уголовного дела, перевязал их веревочкой, взглянул в последний раз на надпись «Хранить вечно!» и вызвал звонком дежурного.

Люда-Людочка-Мила сошла с подножки троллейбуса и спросила:

– Как обстоит с материализацией миражей?

– Изумительно, – пробормотал я. – Мне очень нравится.

Она засмеялась и взяла меня под руку. И мне это было приятно, будто мне не тридцать лет, а, по крайней мере, на десять меньше.

– Куда пойдем? – спросила Люда-Людочка-Мила.

– Куда? – задумался я, лихорадочно перебирая в уме, куда бы можно было направиться нам вдвоем. – А вы есть хотите?

– Хочу, – сказала она. – И вы, по-моему, тоже хотите есть.

Я вспомнил дядьку, с которым мы пировали сегодня ночью, как он рассмотрел голодное выражение у меня на лице, и удивился, что это было меньше суток назад.

В ресторане «Арагви» было на удивление малолюдно, прохладно и пахло шашлыком и зеленью. В мраморном овальном зале на хорах наяривал оркестр, играли музыканты что-то маловразумительное. Мила, усаживаясь за стол, сказала:

– Один мой приятель говорил, что ему очень нравится здесь оркестр, потому что он никак не может определить момент, когда они кончают настраивать инструменты и начинают играть.

Я принужденно засмеялся, подумав ревниво, что так, наверное, говорил «самый-самый» мальчик.

– А мне здесь нравится, – сказал я.

Мила удивленно взглянула на меня:

– И мне здесь нравится. В этом ресторане очень вкусно готовят. Это не общепитовское учреждение, а гастрономический оазис.

Она огляделась, долго с улыбкой рассматривала стенную роспись Тоидзе.

– Мне даже картинки эти нравятся.

– Картинки серьезные. Даже улыбнуться совестно.