Гонзаго

К фамилии Собинов тут же прибавилась и фамилия Ленский, которая, многократно множась, быстро побежала по рядам. Со всех сторон засверкали бесчисленные вспышки фотокамер, спешащих запечатлеть все то, что происходило на сцене, а в руках у счастливых зрителей неожиданно появились сотни самых разных биноклей и других увеличивающих изображение приспособлений, обладатели которых тут же припали к их окулярам и принялись усиленно всматриваться в лицо молодого красавца, который грустно вопрошал, терзаемый нехорошими предчувствиями: «Что день грядущий мне готовит?»

Вера Николаевна Шумилова опустила бинокль с шестикратным увеличением и, припав к уху Валерия Ивановича, начала возбужденно говорить:

— Валера, он так похож на Леонида Витальевича Собинова, ну тот, что сейчас находится на сцене! Ну прямо как с фотографии сошел. Они, что же, кого-то загримировали под него? Просто поразительное сходство!

— Не думаю, — тихо, но уверенно ответил Шумилов.

— И голос звучит так натурально! Как будто сам и поет?! Ты же знаешь голос Собинова. Мы же вместе его позавчера слушали. Интересно, и как же они это так сделали?

— Не имею никакого понятия, — ухмыльнувшись, с хитринкой в глазах буркнул в ответ Валерий Иванович и предупредительно приложил палец к губам.

А Собинов-Ленский там, в лесу, расхаживая среди заснеженных деревьев, грустно рассуждал о своей будущей участи: «Паду-у-у ли я стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она?» Но абсолютное большинство зрителей, находившихся в зале, уже давно знали исход дуэли и печальную судьбу пылавшего ревностью и благородным гневом поэта. И всем было так его жалко, что у большинства дам, внимательно следящих за переживаниями юноши, глаза в знак протеста за этот ужасный и неминуемый исход тут же начали наполняться жгучими слезами… Так хотелось, чтобы недавние друзья Онегин и Ленский помирились, трагедии бы не произошло и волшебство этой прекрасной, юной жизни не было бы нарушено! Но это было невозможно.

Владимира Ленского терзали самые мрачные мысли. Он уже ясно осознавал, что в самом скором времени может оказаться в плену у безжалостной смерти. Но он совсем не желал расставаться с жизнью. Не желал, чтобы мир так быстро забыл его, и потому с отчаяньем просил прийти к нему свою возлюбленную Ольгу: «Я жду тебя, желанный друг, приди, приди, я твой супруг…»

И вот поэт в своих мыслях в последний раз унесся к тем радостным и счастливым дням, которые еще совсем недавно светлыми, приятными воспоминаниями согревали и радовали его восторженное романтическое сердце: «Куда, куда, куда вы удалились, весны моей, весны моей златы-ы-ы-ые дни-и-и?».

Явная горечь и обреченность проступили в ослабевающем голосе Владимира Ленского. Печальная музыка вслед за голосом тоже постепенно начала замирать, и в последних аккордах ее уже отчетливо послышались пугающие своей страшной догадкой трагические звуки похоронной мелодии, от которых неприятные мурашки непроизвольно так и бежали, так и проносились, так и пронизывали все тело…

И вот уже звуки музыки бесследно растаяли в зимнем воздухе, темнота быстро сгустившихся сумерек съела и заснеженный лес, и печального поэта, а на сцене вновь заклубились таинственные туманы, от которых потянуло приятной прохладой.

После непродолжительной паузы восторженные аплодисменты стали быстро разливаться по залу, но тут вновь в воздух вспорхнула новая музыка, и знакомая грустная мелодия, накатываясь плавными волнами, заполнила все пространство, погасив собой всякие зрительские овации. И самым интересным было то, и это, безусловно, заметило и большинство из присутствующих, что в зале наблюдалась какая-то необыкновенная, совершенно изумительная акустика. Звук с такой легкостью плавал и распространялся в воздухе, настолько был хорош, что голос певца было слышно везде абсолютно одинаково, независимо от местоположения и удаленности от сцены, и в первых, и в последних рядах зала. А замечательные звуки, издаваемые целым фейерверком самых разнообразных музыкальных инструментов, словно пронизывали все вокруг себя, проникая в каждую клеточку тела зрителей, отчего возникало непередаваемое, просто волшебное ощущение единения музыки и человеческой плоти…

Но вот вступление кончилось, и из притихших звуков вырос и отделился светлый и лучезарный голос певца, который грустно и проникновенно пропел: «Итак, все кончено, судьбой неумолимой я осужде-ен быть сирото-ой. Еще вчера имел я хлеб и кров родимый, а завтра встречусь с нището-ой…»

Конечно же, абсолютное большинство из присутствующих сразу же узнало арию Дубровского из одноименной оперы знаменитого дирижера Мариинского театра Эдуарда Направника, либретто к которой по мотивам повести Пушкина сочинил родной брат Петра Ильича Чайковского Модест Ильич.