Гонзу Читатель

Агнесс доедала последний мандарин, аккуратно складывая корочки мне в ладонь.

– Руди, а ты почему спросил про родинку у этого засранца? Расскажи-ка.

– Подумал, может, мой клиент…

– И?

– Знаешь, я вчера соврал тебе, когда сказал, что здесь не скучно. Мне смертельно скучно. Зубодробительно скучно. Иначе я бы в это не полез. Но я поклялся себе, что делом больше заниматься не буду, ни за что. Ну и со скуки начал ловить этих, как ты справедливо заметила, засранцев.

– Что?

Агнесс рассмеялась, и я опять поразился, как молодо звучит ее смех. Если закрыть глаза…

– Ты переквалифицировался в супермены, стал защитником вдов и сирот, рыцарем на белом коне? Руди, что с нами делает старость…

При чем тут старость? Это все скука, тоска, отсутствие азарта. Вот что это. А не старость никакая.

Газеты были полны заметок: «На такой-то леваде у туристки из Дании (Германии, Австрии…) семидесяти (шестидесяти пяти, семидесяти трех…) лет неизвестный вырвал из рук фотокамеру «Сони» («Никон», «Кэнон»…)». Я прикинул: если в полицию обращались две из трех жертв, то получается, что за месяц кто-то навыхватывал более сорока камер, за год выходит нехилое количество. Куда их девать? У нас и комиссионок-то практически нет, пара-тройка в столице, да туда не сдашь. Да и кому они там нужны? Туристы не будут старье покупать, а местным понадобиться может раз в год по завету. И полиция никого не поймала. Значит, эту канитель тащат на континент, а это только кораблем можно, на самолете не увезешь, сразу засветишься.

Всю сеть я отловить не в состоянии, это понятно. Но я подумал, поймаю, собственно, охотника за старухами, сдам полиции, а уж они его раскрутят. И я вышел на охоту. Переоделся немецкой пенсионеркой: короткий седой паричок, пестрые лосины, туристические ботинки на толстой подошве, очки в дорогой оправе – без диоптрий, правда, но кто заметит, – розовая непродувашка, непременная пара палок для скандинавской ходьбы и фотокамера на шее. Как хохотала Агнесс, когда я расписал свой маскарад!

– Руди, почему мы никогда не использовали твой талант? Где ты понабрался этого? В какой поселковой самодеятельности?

Мы опять сидели у меня в комнатушке, опять я разливал по стаканам виски. «Лафройга», увы, уже не было у Луиша, он держал только одну такую бутылку в баре. Никому, кроме меня, такие изыски не нужны, местные обходятся более дешевым и менее крепким пойлом. Но во второй вечер сгодился и «Баллантайнс».

– Руди, Руди, зачем ты бросил меня…

Агнесс без остановки лопала мандарины, я только успевал их чистить. Она сидела в кресле все в том же белом трикотажном костюме, огромная и грациозная, как косатка во льдах. Я, как и вчера, устроился на полу на подушках прямо перед ней, катал в ладонях стакан, согревая своим теплом малую толику скотча, рассказывал эту в общем-то провальную историю, и мне было хорошо.

– Если бы я раньше знала об этой твоей страсти к переодеваниям… «О, сколько нам открытий чудных!..» Мы могли бы неплохо зарабатывать на сельских ярмарках…

Мы ржали, я вообще падал на спину на своих подушках. Господи, помоги мне не пролить мой виски…

* * *

Короче, я потратил почти месяц, пока не вышел на этого, на своего клиента. Выбирал такие, не особо приятные деньки, дождичек или ветер, чтоб пенсионерки не валили валом, а так, по чуть-чуть их было. Ну и однажды срослось.

Левада. Микроавтобус. Высаживается группа, человек шесть-семь, такие все, как положено, восторженно-престарелые. Идут мимо закрытого бара в сторону дорожки, кто-то сворачивает в туалет – что с них возьмешь, старичье, долго ли они протянут без сортира. Последней из туалета выходит тетка в пестрых штанишках и розовой непродувашке, помним, палки и камера на шее. Она отсекает: за углом между сортиром и закрытым баром сидит на скамеечке чел, явно молодой, на морде справа та самая родинка с мелкую монетку, толстовка, рюкзачок. Что ты тут забыл-то, родной? Группа уходит вперед, эта дура отставшая им че-то вслед провопила, палкой своей помахала, но все ушли.