Good Again (СИ)

На озере же я взялась учить его плавать, заранее тоскуя о том времени, когда лед спрячет от нас эту водную гладь до будущего года. Я помогла снять Питу сапоги, мы оба разделись до нижнего белья, и я помогла ему пробраться через полоску илистого дна у берега. Держа его за талию, я обучала его сперва просто лежать на воде, что теперь было не так-то легко сделать без пробкового пояса, но делать это было в тысячу раз приятнее, ведь теперь на нас не пялилось бесчисленное множество посторонних глаз, как это было на Играх, когда я предприняла первые попытки его учить. И когда я шептала что-то ему на ухо, я говорила уже не о побеге и союзниках, но лишь о том, как хорошо у него уже выходит, и что в итоге все у него получится.

Когда он посетовал из-за ноги, которую потерял в столь юном возрасте и из-за которой теперь порой терял мобильность, я нежно его целовала, говоря, что даже хромоногого я все ещё его люблю. Он рассмеялся тому, как звучало слово «хромоногий» и бросился в воду, призывая меня порезвиться. И мы плескались, как дети, макали друг друга и швыряли в воду, и все это закончилось теперь известной нам с ним игрой совсем не для детей. Лежа мокрой спиной на одеяле, он учил меня, как доставлять ему удовольствие. Нежно и без зубов, пожалуйста, и я была прилежной ученицей, исследую новые способы заставить его стонать от моих ласк. Попробовав на вкус его оргазм, я была поражена тем, насколько этот вкус был его вкусом, и вместе с тем — иным.

Пит начал говорить о том, чтобы вновь открыть пекарню. Идея безумно радовала меня и пугала одновременно. Ведь вместе с ней мы бы открыли существование нашего идеального мирка для всего остального мира, жестокого и бесцеремонного. Он же рассуждал, что лучше бы ее построить на новом месте — возле открытого рынка, что стремительно разросся там, где раньше был Котел. Вытащив альбом для рисования, он разложил его на моем голом животе и продемонстрировал задуманный им дизайн внутреннего убранства: прилавки из нержавеющей стали, и печи — традиционные, из камня, и современные, из стали. Он представлял себе заведение со столиками, за которыми посетители могли бы перекусить и выпить чаю или кофе, а не просто забрать покупки и уйти, как это было раньше. Возможно, там будут происходить дружеские посиделки, чтобы поболтать обо всяких приятных глупостях, из которых и состоит мирная жизнь. Я обещала всячески помогать ему — в конце концов, ведь научил же он меня самой печь те самые обалденные, мои любимые сырные булочки? Его губы дрогнули в нежной улыбке, и он меня поцеловал, тронутый моим предложением. Он говорил о том, какие разрешения нужно получить для строительства и торговли в Доме Правосудия. И прямо там, на озере, я решила для себя, что буду ходить с ним в город, чтобы раскрутить должным образом запуск Семейной Пекарни Мелларков.

— Я ведь теперь, как бы там ни было, твоя семья, правда? — спросила я, смущаясь из-за того, насколько это было очевидно и неизбежно. Он тяжело сглотнул и так крепко сжал меня в объятьях, что чуть не раздавил свой драгоценный альбом.

Кошмары снова до меня добрались, когда наши Книга Памяти стала обретать ясные очертания. Видно, слишком много в ней было потерянных душ, и я слишком сильно исстрадалась над этими страницами. Поначалу они мне снились обрывками, но с каждой ночью эти фрагменты оказывались все более навязчивыми и яркими, пока однажды мне не явился такой жуткий кошмар, что уже даже проснувшись, я долго не могла прийти в себя, судорожно ловя ртом воздух. Когда же я убедилась, что рваные края моего горя опять сошлись, и оно не грозит больше поглотить меня целиком, я, подняв голову, взглянула на Пита. Он уже давно не спал и, как обычно, в самую темную ночную пору держал меня в объятьях, помогая преодолеть самое ужасное. Его лицо заливал рассеянный лунный свет, проникший в нашу спальную через раскрытое окно. Я снова изучила контуры его лица, такого славного, что даже шрамам не удалось испортить его красоту. Мое сердце сжалось, как и всякий раз при мысли о муках, которые он претерпел, но не утратил при этом своего почти что ангельского лика. Взгляд мой остановился на его прищуренных глазах. Все, что я могла разглядеть в лунном свете — это обрамляющие их невероятно длинные и пушистые ресницы. При этом освещении их золотое свечение как всегда заворожило меня, как мало что другое в жизни могло заворожить.