Good Again (СИ)

Но голубизна его глаз по-прежнему завораживала. Только сейчас я смогла понять, как скучала по этому небесно-голубому цвету, который в них плескался, и который мне был доступен лишь наполовину, ведь пока что он повернулся ко мне в профиль, обращаясь к Сальной Сэй. Волосы его были слегка растрепаны, но со следами недавней стрижки, и светлые кудри слегка сияли как золотая канитель, поймав отблески раннего солнца. И кухня моя казалась меньше оттого, что в ней теперь показались его широкие плечи и мускулистые руки. Опустив глаза на его ладони, как и прежде сильные, покрытые мозолями, я заметила, что кончики пальцев на его правой руке слегка испачкались. А легкий светлый пушок на его руках, который тоже отливал золотом, редел возле бицепса и прятался под рукавом белой футболки.

Там же я увидела чуть выпирающий блестящий шрам, рассказывающий о том, как язык беспощадного пламени лизнул его левое плечо, задел шею и дополз до уха. Другой же след от огненного укуса сиял на краешке подбородка, скуле и выше — над бровями, теряясь где-то левее, за линией его волос. Кудри снова отросли и почти скрыли шрамы, но их все еще можно было заметить, если приглядываться.

Тишина за столом стала гнетущей, и я поняла, что, должно быть, слишком пристально и долго пялилась на Пита, может, даже несколько минут. Сальная Сэй подняла на меня глаза и снова опустила взгляд в свою чашку, и поспешила переместиться к кухонной раковине. Пит же сидел спокойно и изучающее глядел на меня, прямо в глаза, так смело, что мне показалось, он видит меня насквозь. Выражение его лица смягчилось, и в глазах засияла улыбка даже раньше, чем в ней расплылись его губы.

От смущения я отвела глаза первой. Наверное он счел меня ненормальной. (Официально я, кстати, ею и была, и это было прописано в условиях моего содержания при высылке в Двенадцатый). Ведь я молчала все утро, а потом уставилась на него так, как будто у него враз отросло несколько новых конечностей. Нервно разгладив перед собой скатерть, я встала и понесла свою тарелку в мойку. Прежде я просто оставила бы ее на столе, но теперь, несмотря на мой позор, я была не в силах просто так уйти, поэтому принялась драить оставшуюся после завтрака грязную посуду. Намылив и оттерев свою тарелку, я вдруг напряглась, ощутив его близкое присутствие. Скользнув по нему глазами, я заметила, что он держит кухонное полотенце.

— Я буду вытирать, — просто сказал он.

Мне оставалось только прошептать:

— Спасибо, — и голос мой прозвучал довольно сдавленно, ведь я давно отвыкла регулярно говорить что-то вслух.

Передавая ему влажные чашки и тарелки, я постаралась его не касаться. Я вообще никого сто лет не касалась, ну, кроме Лютика, но вообще-то он и не был человеком, так что он был не в счет. Пит же молча вытирал посуду, но от него исходило легкое напряжение. Неужто он хотел со мной заговорить? Или ждал, что я что-то скажу? После стольких месяцев сидения в тишине, в попытке закрыться от мира эта нервная энергия меня оглушала. Я почувствовала, что чашка вот-вот выскользнет из моих трясущихся пальцев, угрожая упасть на пол, и лишь в самый последний миг смогла взять себя в руки и не отправить ее на верную гибель. Ведь это же, ради всего святого, был Пит! Мы с ним целовались, лежали в объятиях друг друга бессчетное количество ночей, столько раз чуть было не погибли друг за друга, а я даже не могу заставить себя пожелать ему доброго утра.

Сглотнув подступающий ужас, я смогла наконец сказать хоть что-то, протолкнуть это сквозь ватные губы:

— У тебя пальцы в краске.

Пит помедлил и посмотрел на меня, прежде чем ответить:

— Я вчера их смешивал. Не так просто найти нужные оттенки.

— Ты рисуешь, — это было нечто среднее между утверждением и вопросом, и для меня оно прозвучало как-то отстраненно.

- Да. Это часть терапии и вообще… мне этого недоставало. В больнице у меня были клочки бумаги и самые толстые непонятные карандаши, особо не порисуешь, — легко сказал он.

Я слегка обдумала услышанное.

— А нельзя было попросить что-то ещё у Доктора Аврелия? — это была самая длинная фраза, которую я проговорила за несколько месяцев.

— Это было все, что мне могли позволить. Они боялись, что я могу пораниться обо что-то острое, - Пит, казалось, поймал себя на том, что проговорился. И, не ища других путей к отступлению, просто так пристально уставился на тарелку, которую вытирал, будто она таила в себе все тайны вселенной. Все его тело вдруг резко напряглось.

Чувствуя, как к горлу подступают слезы, я схватилась за край раковины. Это было сильнее меня, сильней моего рассудка — невероятное желание плакать. Но огромным внутренним усилием я подавила тот порыв и прошептала:

- Прости.