Good night, Джези

И тут приоткрывается тайна Косинского. Ад, через который он прошел во время войны, оказался недостаточно кошмарным, чтобы затронуть душу американского читателя. И писатель, пойдя навстречу пожеланиям читателей, сделал этот ад еще более адским и бесчеловечным. Не отрицая, что это выдумки… Гловацкий показывает, что лучшая книга, написанная Косинским, — он сам. Джези понял, что с биографией можно обращаться так же, как с художественным вымыслом. Проблема в том, что признаваться в этом нельзя, иначе писатель может потерять все, в том числе жизнь, что и произошло в случае Косинского.

Следует ли считать это оскорблением литературы? А читателей — эриниями, преследующими уцелевшего в пекле Холокоста еврейского Эдипа? Возможно ли, что человек, сочиняющий вымышлено-правдивые истории, сам накликает на себя беду? Гловацкий задает больше вопросов, чем предлагает на них ответов. «Good night, Джези», безусловно, одна из лучших его книг, личная и выстраданная. И совсем не жалко, что с фильмом пока ничего не вышло.

Роман Павловский

GOOD NIGHT, ДЖЕЗИ

Олёне

Дорогой Янек, сказала женщина, которую я любил и которая желала мне добра. Умоляю, напиши эту историю без шуточек, всерьез. Это твой последний шанс. Людям надоел твой цинизм. Если ты этого не сделаешь — тебя затравят. А я с затравленным жить не буду.

Я пообещал сделать все, что смогу, поскольку не хотел, чтобы и она от меня ушла.

Год назад, до того как все раскрутилось

Роджер и Рауль — известные бродвейские продюсеры. Я посетил их в пентхаусе на западной стороне Верхнего Манхэттена. Особняк на крыше двадцатиэтажного небоскреба, кругом обнесенный террасой. Вид — в полном порядке. С одной стороны река Гудзон, раз в пять шире Вислы в самом широком месте; от океана по ней медленно плыли два больших корабля. На другом берегу горели огни Нью-Джерси, чуть дальше светились пилоны моста Джорджа Вашингтона. Справа — Бродвей и Центральный парк.

Нью-Джерси — вроде бы отдельный штат, но от Нью-Йорка зависит так, что дальше некуда. Рабочих мест там мало, зато комплексов предостаточно. И если кто-то родился на ненадлежащей стороне Гудзона (разве что в очень богатой семье), то его шансы хоть чего-то добиться на Манхэттене невелики. А для тех, кто родился, скажем, в Лодзи на Гданьской улице, Манхэттен вообще недосягаем. Впрочем, Манхэттен непредсказуем. Как правило, можно угадать, у кого есть шансы, а у кого нет, но здесь подающие надежды исчезают бесследно, а абсолютно безнадежным неожиданно удается всех обскакать.

Домишко на крыше был окружен небольшими джунглями. В гигантских кадках росли банановые и апельсиновые деревья, секвойи и пальмы. К одной из пальм, крепко обняв ствол, притулилась крупная игуана, а в креслах спали четыре кота. Продюсеры были в черных траурных костюмах: несколько дней назад пятый кот — Каблучок — заснул на подоконнике, упал и разбился о вестэндскую мостовую. Оба не исключали самоубийства, поскольку для кошек на Манхэттене депрессия — обычное явление. Похоронили Каблучка на элитарном кладбище в Нью-Джерси, там, где покоится знаменитый лев, который до сих пор рычит на заставках фильмов MGM[2].

Беседовалось нам легко, потому что у меня тоже есть два представителя кошачьего племени. Один — огромный рыжий котище из Бруклина, наглый и самоуверенный. Как-то ночью я ждал автобуса на восточной стороне Манхэттена, на углу Девяносто шестой улицы, возле Центрального парка; место было не из приятных — пусто, темно, пронизывающий ветер. Ну и, разумеется, из тьмы вынырнул здоровенный негр с деревянной клеткой. Минуту я прикидывал, велики ли шансы убежать, но слишком продрог и устал, чтобы сдвинуться с места. Он подошел и спросил, не могу ли я ему помочь. Я быстро достал пять долларов. Он вытащил из кармана стянутую резинкой пачку стодолларовых купюр и присоединил к ним мою пятерку.

— Нет, брат, я не это имел в виду, но все равно спасибо, — сказал он. — Возьми кота.

Я ответил, что у меня уже есть кошка.

— Значит, будет пара. Он здоровый, сильный и кастрированный. Родился в Бруклине, а звать его Башмак.

Поставил клетку на землю и ушел. Я кричал ему вслед, но он не обернулся. Я отнес клетку домой и открыл. Изнутри выполз рыжий. У него была круглая башка, большущие лапы и золотисто-желтые глаза. Он равнодушно оглядел меня и отправился изучать квартиру. Кошка с Манхэттена, невротичка, мигом слетела со своего места на диване. Башмак подошел к мисочке с питательным кошачьим кормом, недоверчиво его обнюхал и начал есть. С тех пор у меня две кошки.

Мы пили вино, говорили о самоубийствах, и все шло хорошо, пока я не упомянул, что пишу пьесу о Джези. И изложил первую сцену.

Сцена первая