Good night, Джези

— Ой ли? Из Нобелевского комитета утечек не бывает. Смотри, Бог тебя накажет. Еврейский Бог, а не этот католический растяпа, наш шутить не любит, он — мой единственный живой союзник. Нет, не верю я тебе, ни на столечко, — показывает на сколько: и вправду не на много. — Вранье.

— Не хочешь, не верь.

И тогда Джези бросает равнодушно:

— В пятерке, говоришь?

— Да, говорю, что в пятерке. Со вчерашнего дня…

Теперь Джези уже знает, что делать. Выскочив из перегородившего улицу автомобиля, он бежит, сначала по мостовой, потом по тротуару, расталкивая прохожих, идущих прижавшись друг к другу, или обнявшись, или порознь, бежит пританцовывая, подпрыгивая неуклюже, как длинноногая худая птица со сломанным крылом. Следом Харрис, за ними — рев клаксонов, будто вой сирены, предупреждающей о бомбежке, и несколько бросившихся вдогонку водителей, но толстый, взмокший и, как всегда, задыхающийся Харрис настигает его первым:

— Вернись, идиот!

Джези обнимает его и целует в губы. Это похоже на любовную сцену, так что преследователи останавливаются и даже благожелательно улыбаются. Им уже понятно, что это супружеская или помолвленная пара. А Джези, не переставая приплясывать:

— Бросил я этот говенный лимузин, радуйся, ты этого хотел. Но какие у меня шансы? Десять процентов? Пятьдесят? Девяносто?

— Не знаю. Есть у тебя шансы. Идем обратно. Шансы есть.

— Этот гребаный Сенкевич получил, а Лев Толстой, великий Лев Толстой так никогда и не получил, значит, у меня есть шансы. А знаешь, кто был соперником Сенкевича? Элиза Ожешко.

— Кто?

— Элиза. Неважно. Кто еще в пятерке?

— Ты.

— Кто еще?

— Не знаю. Идем в машину. И не целуй меня, противно, обслюнил всего.

— Fuck, shit! Боже! Господи, откуда ты узнал?

— Не скажу. Поворачивай, твою мать… Машина! Тебя арестуют.

— А мне насрать. Когда будет известно?

— Скоро… что ты делаешь?! — кричит Харрис, потому что Джези расстегивает ширинку.

— Я должен отлить, сию же минуту.

— Здесь?

— Иначе обоссусь.

Расталкивая прохожих, пробивается к стене и начинает отливать. Но на Кристофер-стрит это не такое уж редкое явление. И водители, и пешеходы, и влюбленные парочки, и мужчины-проститутки добродушно смеются, а один, чудовищно накаченный, свистит, с улыбкой хлопает Джези по плечу и спрашивает:

— Подержать тебе его, брат?

— В следующий раз, брат… Боже, какое облегчение. Я протянул руку Богу, а он мне подал свою. — И вот уже оба бегут к машине.

— Если тебя кто-нибудь сфотографировал…

— Плевал я.

— Попробую уговорить Стивена, пусть пригласит тебя в свое шоу.

— Плевал я на Стивена. Если это правда, значит, стоило того.

— Что — стоило?

— Неважно. Не твое собачье дело.

— Стивен мог бы помочь. После «Оскаров» продажа подскочила, но лишняя реклама не помешает. Куда мы идем?

— Как — куда? В синагогу.

— Она уже закрыта.

И опять они едут в машине.

Я убиваю тебя в себе

Уже поздний вечер, поэтому Джези в нью-йоркской ванне, про которую мы чуть не забыли, собирается с силами, готовясь к ночи. Ванна полна горько пахнущих трав. На полу стакан виски со льдом, а Джези читает «Анну Каренину» Толстого — того самого, проигравшего Сенкевичу. Звонит телефон, Джези после некоторого колебания берет трубку. Это Джоди. Джези аккуратно кладет книгу на пол.

— Ты в ванне? — спрашивает Джоди.

— Да, читаю.

— Что?

— Книгу.

— Свою?

— Нет, чужую. Минуту назад видел двор в Сандомеже. Я был маленький и куда-то бежал вместе с другими еврейскими мальчишками, нас была целая орава. Потом они остановились, один я побежал дальше. Они стояли и смотрели, а потом куда-то подевались. Тогда я взял книжку. Толстого.

— Ты мне уже рассказывал.

— Про Толстого?

— Про этих мальчишек.

— Я их часто вижу, хорошо, что ты позвонила.

— Врешь.

— Не веришь?

— Не верю.

С минуту оба молчат, потом Джоди говорит:

— Хочешь мне что-то сказать?

— Да. Ты для меня очень много значишь, возможно, даже больше всех. Когда я целую твою мохнатку и глотаю твою волшебную влагу, которая так медленно и так чудесно меняет вкус… сначала слишком резкий, потом мягкий, персиковый. Нет, не так. Пока я не могу это описать… а потом, когда ты берешь меня в рот, глубоко…

— Может, хочешь мне что-то сказать?

— Я ведь говорю.

— О’кей. Я звоню тебе последний раз в жизни.

— Самоубийство? — спрашивает Джези с улыбкой. — Нет, для портрета самоубийцы ты мне не подойдешь. Слишком много итальянской энергии.

— Убийство… Я звоню из больницы… Я убиваю тебя в себе.

Джези молчит, и довольно долго. Наконец выдавливает:

— Джоди. Я тебя ни к чему не принуждаю.

— Знаешь что, Джези… Ты недостоин того, чтобы стать отцом.

— Послушай… — отхлебывает виски из стоящего рядом с ванной стакана. — Джоди… — Но она уже положила трубку. Джези поднимает с пола книгу; руки у него мокрые, и страницы склеиваются. — Shit!

Снова звонит телефон. Джези уверен, что это Джоди.

— Послушай… — говорит он.

Но это Харрис — очень взволнованный.

— Нет, это ты послушай. Он согласен.

— Кто?

— Стивен. Ты будешь почетным гостем. То, что нам необходимо! Слышишь, кретин? Даже не скажешь спасибо?

— Спасибо, — медленно говорит Джези. — Спасибо.