Гóра

Гора вручил Хоримохини исписанный листок с таким чувством, словно с этим письмом обрывалась последняя связь между ним и Шучоритой. Но подписать документ еще не значит выкинуть из головы всякую мысль о деле. Сердце его восставало против этой сделки, и, хотя сам Гора силой воли заставил себя подписать документ, вышедшее из повиновения сердце отказывалось скрепить его своей подписью. А вышло сердце из повиновения настолько, что Гора чуть было тут же не побежал к Шучорите. Но как раз в этот момент часы на соседней церкви пробили десять, и он вдруг сообразил, что в такой поздний час с визитами никто не ходит. После этого он лег, но так и не уснул и все слушал, как часы отбивают час за часом. В этот вечер он так и не пошел в Бали, где находился сад, сообщив, что придет туда утром.

Наутро Гора отправился в сад, но куда девались крепость духа и ясность мыслей, с которыми он собирался приступить к обряду покаяния?

Многие пандиты уже собрались, других еще ожидали. Гора почтительно приветствовал гостей, а те, в свою очередь, восхваляли его наперебой, называя светочем древнего благочестия.

Постепенно сад наполнился шумной толпой. Гора не присел ни на минуту, присматривая за всем. Но даже в этом шуме и суете одна мысль неотступно преследовала его. Ему казалось, что какой-то голос, поднимаясь из самой глубины сердца, все время нашептывает: «Ты виноват, ты виноват, ты виноват». Сейчас было не время разбираться, в чем же, собственно, заключается его вина, но заставить замолчать сердце он не мог.

В самый разгар приготовлений к церемонии покаяния какой-то недоброжелатель, проникший в тайники его сердца, злорадствовал: «А вина-то налицо». И вина эта заключалась не в погрешностях против законов и обычаев, не в нарушении шастр, не в каком-нибудь преступлении против веры — это было зло, свершившееся в нем самом. Вот почему душа Горы восставала против всех этих приготовлений к предстоящей церемонии.

Приближалось время начинать. Место богослужения было устроено под навесом, укрепленным на бамбуковых шестах. Но когда Гора, успевший совершить омовение в Ганге, уже начал переодеваться, в толпе вдруг произошло какое-то движение. Замешательство быстро распространялось. Наконец к Горе подошел с опечаленным лицом Обинаш и сказал:

— Из дому только что сообщили, что Кришнодоял-бабу серьезно заболел. Он прислал за тобой экипаж и просит, чтобы ты немедленно возвращался домой.

Гора поспешно направился к выходу. Обинаш собрался ехать с ним, но Гора сказал:

— Нет, нет. Оставайся тут за распорядителя. Неудобно и тебе уходить.

Когда Гора вошел в комнату Кришнодояла, тот лежал на постели, а Анондомойи осторожно растирала ему ноги. Гора переводил встревоженный взгляд с одного на другого, пока Кришнодоял не сделал ему знак сесть на стул, очевидно заранее для него приготовленный.

Гора сел.

— Не лучше ему? — спросил он мать.

— Сейчас немного лучше, — ответила Анондомойи, — мы послали за английским доктором.

Здесь были еще Шошимукхи и слуга. Кришнодоял знаком отослал их из комнаты.

Убедившись, что в комнате больше нет посторонних, он молча посмотрел в глаза Анондомойи и затем, повернувшись к Горе, сказал слабым голосом:

— Мой час пробил. И то, что я так долго от тебя скрывал, я открою тебе сейчас. Иначе мне не будет покоя.

Побледневший Гора сидел не шевелясь, не произнося ни слова. Долгое время все молчали.

— Гора, — снова заговорил Кришнодоял, — в то время я с полным безразличием относился к нашей общине, потому и совершил такую огромную ошибку, а когда дело было сделано, исправить уже ничего было нельзя. — И он опять умолк. Гора тоже сидел молча, ни о чем не спрашивая.

— Я думал, — продолжал Кришнодоял, — что мне никогда не придется говорить тебе об этом и что все так и будет продолжаться. Но теперь я вижу, что это невозможно — ведь нельзя же, чтобы ты принимал участие в погребальном обряде, когда я умру.

По-видимому, самая мысль о такой возможности приводила Кришнодояла в ужас.

Гора почувствовал, что он больше не может терпеть, что ему нужно немедленно знать, в чем же, наконец, дело. Он вопросительно посмотрел на Анондомойи и сказал:

— Расскажи, ма, что все это значит? Разве я не имею права принимать участие в погребальном обряде?

До сих пор Анондомойи сидела понурившись и словно оцепенев, но, услышав вопрос Горы, она подняла голову и твердо посмотрела ему в глаза.

— Нет, родной, не имеешь.

— Я, значит, не его сын? — спросил Гора, вздрогнув от неожиданности.

— Нет, — ответила Анондомойи.

И тогда неотвратимо последовал второй вопрос:

— Ма, так и ты мне не родная мать?

У Анондомойи разрывалось сердце, но она ответила бесстрастным, недрогнувшим голосом:

— Гора, родной. Ты мое единственное дитя. Я бездетная женщина. Но если бы я выносила тебя, ты не мог бы мне быть дороже.

Гора снова перевел взгляд на Кришнодояла.

— Откуда же вы тогда меня взяли?

— Это было во время восстания, — начал Кришнодоял. — Когда мы жили в Итаве. Твоя мать, боясь попасть в руки сипаев, прибежала ночью к нам в дом, мы ее приютили. Твой отец погиб в сражении накануне. Его звали…