Гора Орлиная

— Труда человеческого не вложено, — не сдавался Алексей Петрович, — силы, крови, сердца нет! А ручная сварка — она…

— Почему же сердца нет? — обиженно спросил академик.

Алексей Петрович отвернулся.

— Пока еще автоматика в закон войдет, ждите… а наши руки — вот они! — он сердито позвал Фильку. — Крикни крановщику, чтобы нам корпус подогнали.

Он перешел на другую сторону поточной линии, — не хотел встречаться с Нечаевым и Леоновым, которые выбирались из толпы.

Вечером, даже не заглянув к Николаю, Алексей Петрович ушел из цеха. На заводской площади по привычке поглядел на огни незатемненных цехов, на силуэт памятника Серго. Успокоение не приходило. Вдруг он услышал похоронный марш, различил в снежной полутьме трубы духового оркестра. Вдоль еловой аллеи двигалась траурная процессия.

«Кого же это? — озадаченно подумал он. — На заводе что-то ничего не слышал…»

Процессия остановилась у Доски почета, возвышавшейся над площадью. Трубы умолкли. Зажглось несколько факелов. Алексей Петрович подошел ближе и, опасливо поглядывая в сторону гроба, обитого кумачом, тихо спросил:

— Кого хоронят?

— Старика одного… Медведева.

— Не припомню…

— Да его весь город знает… Он еще в тридцатом водопровод строил.

— Дед Никифор? — вскрикнул мастер. — А что же его сюда?

— На Доску почета навечно решено занести.

Алексей Петрович не сдержался, всхлипнул.

Вспомнилось, как совсем недавно, осенью, вышли они с дедом Никифором из парткома, после встречи пенсионеров, и дед грозно двинулся на него косматой своей бородой, но вдруг озорно подмигнул: «Постараюсь не посрамить старого знакомца!» И эти обычные слова звучали теперь как-то по-иному, без тени улыбки… Алексей Петрович давно заметил, что слова умерших, сказанные ими при жизни, воспринимаются на похоронах совсем по-иному: в них водится больше смысла, больше значения…

Алексей Петрович плохо спал эту ночь.

Днем на работе он по-прежнему требовал от Фильки, чтобы тот не зевал и хватал из-под носа у автоматчиков броневые корпуса. Один раз это удалось: сварочная дуга вдруг испортилась. Алексей Петрович даже обрадовался. Но радость не принесла облегчения, она показалась ему самому непонятным злорадством… Он все время вспоминал деда Никифора, его последние слова.

Известие о том, что швы выдержали испытание на полигоне, Алексей Петрович принял безучастно и после даже удивился: «Неужели стареть начинаю? Рано, товарищ Пологов, рано!» Увидев Смышляева, отвернулся и подошел к Николаю.

— Волей-неволей приходится приветствовать автоматическую сварку, — сказал тот. — Я, между прочим, страшно рад. Они будут сверху швы сваривать, а вы, вручную, внутри. И дело пойдет вдвое быстрее… Вдвое больше можем танков выпустить.

— Я тоже рад…

— Что-то не видно вашей радости. Далеко вы ее спрятали.

Старик рассердился:

— Не говори глупостей!

— Не понимаю я вас, Алексей Петрович.

— Я сам себя не понимаю… Дожил до того, что Филька начал меня критиковать. И главное — не отобьешься. Правильно, стрекулист, критикует.

— Ну, если вы это сознаете, то дела ваши не совсем потерянные, жить можно!

И Николай засмеялся.

— Вас просили в партком зайти, — сказала ему табельщица. — Кузнецов звонил.

Николай подмигнул старику.

— Награждение ожидается, — сказал он доверительно. — Есть такой слух!

Из парткома Николай вышел расстроенный. Думал, что приглашают по делу, оказывается — совсем другое: решили вмешаться в его личную жизнь. И кто? Сам Кузнецов? Если бы Якимцев — ничего удивительного. Но Николай выдержал характер, — не стал делиться бедами и обидами и откровенно сказал Кузнецову: «Если вы решили сделать из этого принципиальный вопрос, я не смогу работать и завалю программу. В цехе и без того хватает волнений… Решайте, что вам дороже: мои сердечные дела или танки». Кузнецов крепко обругал его за такие слова, но настаивать не стал. Однако на прощанье пригрозил: «Будет еще время, поговорим!» И посоветовал: «Отсюда ступай домой…»

Сегодня Николай мог идти домой: Надя уехала в Тигель на совещание передовиков коксохима.

На улице Николая окликнула Нина, робко улыбнулась, поправляя платок над светлым веночком кос.

— От Сени письмо. Привет вам, Николай Павлович… К первым боям готовятся. Если, говорит, к маю не напишу — не жди, напишу — жди обязательно… А тут еще сын заболел воспалением легких. Нигде не могу сульфидину найти. Столько аптек обегала! В одной обещали только завтра.

Словно в оправдание Нина вытащила мятый рецепт и стала его разглядывать.

— Все есть, — растерянно говорила Нина, — подпись и печать.

— Дай-ка сюда.

Николай добежал до заводской аптеки, вскоре вышел оттуда, раздумывая, что делать. Узнал, где живет заведующая аптекой, бросился разыскивать ее, поздно вечером нашел.

— Извините. Нужен сульфидин. Ребенок очень болен.

Она взяла озябшей белой морщинистой рукой рецепт, поднесла его к лампе, сказала:

— Все правильно. Завтра утром получите в аптеке.

— Вы меня не поняли, наверно, — сказал Николай. — У меня ребенок болен, понимаете? Я не могу ждать до утра.

Николай сам удивился тому, что сказал, и торопливо продолжал: