Гора Орлиная

— Чего пихаешься? Я по распоряжению.

— Не улежишь ты на ней. Ее на огне сперва прокалить надо. Понял?

— Не привыкать, — отмахнулся Егор.

— Тебе говорят! — крикнула уборщица.

— Чего привязалась?

— Брось мешок, леший! Тащи койку в костер. За бараком огонь развели.

— «Брось мешок!» — проворчал Егор. — А ты подберешь?

— Я вот позову ребят, живо раскачают и — с крыльца вместе с пожитками!

— Чего лаешься? Денег-то на стройке второй месяц не дают. Поневоле за чужим добром потянешься… Пойми: койку в бараке мне за труды пожаловали, а про получку — забудь и думать.

— Ишь ты какой! Да за такие слова ты в жизнь у меня койки не получишь! — решительно заявила уборщица, орудуя метлой. — Отойди!

Егор усмехнулся, рванул койку.

— Не дам, говорю, не дам! — храбро ответила уборщица. — Пусть хоть сам Нечаев приказ пишет. Я этот барак строила, ледяные слезы утирала, дымом грелась… я тут хозяйка! Кого хочу, того и поселю на железную койку.

Зло посмотрев на нее, Егор вышел на крыльцо, сбросил мешок с плеча, закурил и пожаловался рядом стоявшему парню:

— Чертова баба! Не понравилось, что про деньги сказал. А сама она без денег тут метет? Да подступись к ней без целкового — не допустит, — засмеялся Егор. — Верно?

— Она у нас не такая…

— Она и без целкового добрая! — подтвердил другой парень.

Уборщица появилась на крыльце с охапкой досок.

— Не твои ли? — спросила она у Егора и, швырнув доски на землю, сказала парню: — Стащи в костер… На площадке-воруют, черти!

— Не деньгами — так дровами! — усмехнулся Егор. — Надо же чем-то брать!

— Опять за деньги! — возмутилась уборщица. — На кой они такому?

— Полушалок тебе хотел справить…

— Иди ты со своим полушалком. Без тебя обойдемся.

— Опоздал? — усмехнулся Егор. — Другой справил?

Уборщица выругалась и ушла в барак.

— Ловко научилась.

— Среди мужиков живет. Ей без крепкого словца не оборониться.

— Да, дожили, — проговорил Егор. — От бабы и то ласкового обхождения не дождешься.

— Ласкового обхождения захотелось! А еще чего? — спросил стоявший рядом с парнем хмурый старик.

Почуяв в этом вопросе что-то недоброе, Егор настороженно оглядел старика, нехотя бросил:

— Заработанных денег.

— Получишь, — спокойно сказал старик и тем же тоном продолжал: — За длинным рублем явился? Не твои ли это дружки в старых лаптях сюда приехали, а отсюда в новых сапогах сбежали?

Егор отвернулся. Мимо него пронесли железную койку и, должно быть, намеренно толкнули его.

— Из летунов, поди? — не унимался старик. — В угол норовишь забраться, понадежнее место выбираешь? Об одном себе думаешь?

— А кто обо мне думать станет? — рассердился Егор. — Всю зиму проработал на морозе, хотя контракт подписал — свыше сорока пяти градусов не работать, в палатке жил, а валенок так и не дали.

— Неважно, значит, работал, не ударничал.

— Ударничал! — зло выговорил Егор. — В распред придешь, и там то же самое: конфеты только для ударников.

— Вот и становись в ударники.

— За конфетку работать? Нашли дурака!

— Ты вот что, — сказал парень, который все время присматривался к Егору, — мы тебя сюда не звали. Катись, откуда пришел. Места в углу все равно не получишь. Дедушка его займет. Он по ночам не шляется, ему надо покой иметь и от двери подальше, чтоб не продуло. А тебе и у порога сойдет. У порога даже сподручней — легче сбежать, когда новые сапоги получишь.

На крыльце засмеялись. Старик ушел в общежитие, парень вместе с другими отправился за барак, в степь, где разожгли костер. Егор остался один.

Было досадно, что как-то неловко начиналось новоселье. Он верил в свою силу и всегда добивался своего. Так было до тех пор, пока не приехал сюда, на стройку. Здесь с каждым днем жизнь становилась неувереннее, тревожнее… От бабы отпор получил! А поначалу казалось, что на новом месте все пойдет по-иному… Круто начал, следовало бы сперва приглядеться, сдержать себя, не заводить разговора про то, что болит, и вообще помалкивать. Но ведь как тут смолчишь? Деньги не платят, хлеб выдают с перебоями… Надо было с первого дня вырыть себе землянку, написать Маше, чтобы приехала.

От этой мысли Егор улыбнулся.

Маша была соседская дочка, любовь-полунощница. Семья Егора осталась где-то на севере. Пробиться вместе с женой и ребятишками сквозь лагерную стражу и хмурые северные леса было трудно.

Жили бы с Машей… Нет, пожалуй, недолго тут проживешь. Сковырнут землянку и тебя вместе с нею. Да и обидно лепиться к чужому, будто старый гриб к молодой березе. Надо бы жить по-иному, по-своему, как до этого жили… Эх, батя! Просеял гору магнитную золотыми рублями на ярмарках… Поглядел бы ты, как сынок твой хозяйничает… Уходить отсюда надо, уходить. А куда уйдешь? В деревне красные обозы, раскулачивание… дознаются, опять арестуют, жить не дадут. В Тигель тоже нельзя. Там еще помнят и его и мать, когда-то она кабак держала у самых заводских ворот… Видная была собою, ходила нарядная, как пава… Ничего от ее красоты не осталось, и от богатства тоже. Так и померла где-то нищенкой…