Гора Орлиная

— Привет, елочка! Как живешь? Видела я тебя однажды с инженером. Ты что с ним, — серьезно?

Надя засмеялась:

— А что?

Ей давно хотелось поделиться с кем-нибудь, но разве можно было рассказать девчонкам в общежитии? Они сначала от души поахают, соберутся в кружок, пошепчутся, а потом разбегутся и разнесут сплетню. А Фаня — другое дело. Фаня замужняя. С ней можно, она поймет, посоветует, успокоит.

— Вот оно как! — выслушав признание Нади, проговорила Фаня. — А замуж когда же?

— Мы еще не говорили об этом.

— Не говорили? А зачем же тогда?..

Наде стало неловко.

— А вот я, елочка, не так…

— Что же ты не так? — обиделась вдруг Надя. — Любила одного, а вышла замуж за другого?

— Не бей меня, не хлещи, елочка, — примирительно сказала Фаня. — Я не виновата, не смогла свою любовь показать. Что ж… но своему Егорову я — жена любящая. Если уж пошла одной тропкой, про другую забыла… Сынок у нас родился…

— Я тоже по разным дорожкам не бегаю, — сердилась Надя.

— Погоди, погоди, — хватая ее за руку, успокаивала Фаня. — С чего мы начали? Как бы нам не поругаться с тобой. С чего же начали мы? Как две бабы сойдутся, так непременно поругаются…

— Я не ругаюсь, — хмурилась Надя.

— И я тоже не ругаюсь, я ведь только сказала, только спросила, замуж когда? А ты говоришь…

— Соберусь — приглашу на свадьбу…

— Не сердись на меня, елочка, и адрес запиши… приходи в гости. Егоров мой — человек гостеприимный. Может, я тебе когда и понадоблюсь… теперь мы бабы с тобой…

— Фаня!

— Ладно, не сердись, не буду… Я к тебе забегу.

— Давно следовало, а то как вышла замуж, так с тех пор и глаз не кажешь…

От этой встречи на душе стало еще хуже. Сомнение росло и росло. А тут еще случилось то, чего Надя так боялась. Несколько дней она не говорила об этом Плетневу, но потом, когда поняла, что, к сожалению, не ошиблась, сказала:

— Вася, я, кажется… ты понимаешь?

Плетнев понял, обеспокоенно начал расспрашивать. Он удивился тому, что это случилось, а она удивилась тому, что это так его встревожило. Да, это его встревожило. Он, если бы и хотел, не смог бы скрыть тревоги.

— Что же теперь делать?

— Я не знаю, — растерянно проговорила Надя. — Не знаю, — повторила она и усмехнулась, рассматривая свои руки.

Плетнев взял ее за руки, просяще заглядывая в глаза, сказал:

— Наденька, нам пока трудно будет с ним. Я совсем не думал об этом. Он будет мешать нам… Ты меня понимаешь?

— Но ведь он же наш.

— А разве я отрицаю?! — воскликнул Плетнев. — У нас могут быть и другие дети, но это после. Я представлял себе все по-другому.

— Как же? — все с той же спасительной для нее усмешкой спросила Надя и высвободила руки.

Плетнев отпустил ее, решительно заговорил:

— Ты должна учиться… без этого не может быть настоящей семьи, не может быть общности интересов. А ребенок помешает.

— Я справилась бы… — нерешительно произнесла Надя.

— Ты говоришь о курсах? — спросил Плетнев. — Наденька, разве же это учеба? Это только подступы к ней. Я хочу, чтобы ты окончила институт и после этого мы смогли бы жить вместе. А что эти курсы? Вон Леонов окончил техникум…

— Хорошо, — прервала его Надя. — Я подумаю. До свиданья.

Обида мешала ей говорить.

Наде казалось, что на следующий день Плетнев не придет ее встретить. Но он пришел. Он был, как всегда, ласков и долго не решался спросить, что же решила Надя.

— Я не успела еще подумать, — ответила она. — Странно, ты так испугался.

— Надя, ты сама не сознаешь, что говоришь. Ты неразумная!

— А ты просто трус!

Глаза ее сверкнули, яснее обозначились брови, лицо вытянулось, потемнело, и презрение засквозило в нем.

Плетнев хотел резко повернуться на каблуках, как сделал бы в обществе мужчины, но, вспомнив, что перед ним женщина, и женщина близкая, улыбнулся снисходительной, горьковатой улыбкой, так хорошо выражавшей превосходство и в то же время сожаление.

Если бы в эту минуту Плетнев уступил ей, она сдалась бы, признала бы его правоту… Как-то еще в школе Надя увлеклась рисованием. Но матери показалось, что это вовсе не женское дело. Надя не послушалась и стала рисовать с гневным упрямством, особенно перед экзаменами. Мать рассердилась и хотела сбросить со стола рисунки, но, взглянув в глаза дочери — большие, с недобрым огоньком, — опустила руки и отступила: «Проклятая девчонка… нашего роду». Дочь, полная решимости, посмотрела на мать и уловила скрытое за грубыми словами восхищение, упрямый блеск ее глаз стал влажным, и она бросилась к матери и закружилась с ней по комнате, обнимая и целуя. «Мамочка, миленькая, какая ты у меня хорошая!» Мать хмурилась, отталкивала ее, но ничего не могла поделать и невольно улыбнулась. Она хотела было назвать ее подлизулей, но смолчала, зная, что это неправда, что дочь откровеннее и прямее. Не знал Плетнев характера Нади. Если бы знал, то в ответ на ее слова сказал бы с улыбкой: «Да, трус! Сдаюсь на милость победителя!»