Гора Орлиная

Отец… Он выговорил это слово с трудом — оно едва не задушило его слезами. Не ожидал он, что так заколотится сердце…

Начальник строительства Нечаев, он же и директор будущего завода, широкоплечий, бритоголовый («Крепкий орешек» — говорили про него на стройке), произнес в раздумье:

— Отец… Жаль. Очень жаль… Что ж, надо ехать.

Алексей Петрович молча вышел.

В Громкую приехал он ранним утром.

Небо светлело. Теплые краски рассвета смягчали свинцовый оттенок воды, пруд оживал, все яснее проступали на нем серебристые черточки зыби. И волны уже подкатывали к самому берегу, под чьи-то примкнутые цепями лодки. Дымки рассеялись, и на противоположном берегу обозначились прямые, уходящие вверх улочки. Шелевка рабочих домиков издали казалась сизоватой, оттого что ночной дождь чисто промыл ее, а солнце не успело еще просушить. И березки поэтому казались темнее обычного и легко скрывали в этот утренний час первую желтизну листьев.

По ту сторону пруда виднелись две домны. Алексей Петрович мысленно назвал их самоварчиками, невольно сравнив с кремнегорской домной. Но вкладывал в это слово особое чувство. Не эти ли маленькие темные печи олицетворяли славу седого Урала? На какую-то минуту он даже забыл о печальном событии, ради которого приехал сюда, в незнакомый город.

Алексей Петрович боялся встречи с дядей Кузьмой, хотя очень желал ее. И желал давно.

Как-то нескладно, до обидного горько подшутила над ним жизнь: увела от него веселого, крепкого, красивого летуха дядю Кузьму, а вернула маленького, худого, седобородого старичка.

Старичок лежал с закрытыми глазами на большой высокой постели. Рядом сидела полная, но еще молодая женщина с добрым лицом, с голубовато-серыми заплаканными глазами, с тугим тяжелым узлом волос на затылке… Это и была та самая Наташа, о которой он часто думал тогда, давно, в детстве… хотел увидеть, узнать, какая она.

— Он ждал вас, — проговорила Наталья Кузьминична. — Всю ночь не спал… только под утро забылся.

Алексей Петрович с удивлением думал, как это мог столько лет представлять Наташу маленькой и даже называть сестрой. И еще более странным казалось ему то, что сейчас, у постели умирающего, он не чувствовал ни слез, ни сердцебиения. Давно хотелось курить, но было неловко подняться и отойти к окну.

Больной едва дышал. Но вот он застонал и трудно открыл глаза. В них был туман, они смотрели вполсвета. И все же, только старик глянул, еще даже и не узнал его, Алексей Петрович наклонился и, подавив слезы, робко, жалко улыбнулся дяде Кузьме… Даже за предсмертным туманом можно было угадать в глазах тот далекий блеск, который так любил маленький Алеша Пологов. Глаза старика чуть посветлели, он повернул голову и слегка приподнял руку. Алексей Петрович взял эту знакомую, но едва узнанную руку — худую, узловатую, потерявшую загар и тепло.

— Приехал?..

— Приехал… дядя Кузьма.

Как-то странно посмотрел умирающий на дочь — и жалобно, и настойчиво. Она поняла его и вышла.

— Приехал? — переспросил старик едва внятно. — Спасибо. — Он закрыл глаза и долго молчал. — Хотелось повидаться перед этим… — И опять замолчал. — Хотел тебе сказать… любил я ее, любил… всю жизнь так вот… до этой минуты… до последней…

Туманный полусвет его глаз заволокся слезою.

— Это тебе только… — шепотом проговорил он и едва ощутимо пожал руку.

Алексей Петрович не смог взглянуть старику в глаза, не смел сказать: знаю, знаю! Не мог, не имел права говорить он это ему, будто не мать была виновата перед дядей Кузьмой, а он сам — не теперешний Алексей Петрович, а тот далекий Алеша. Он ведь мог взять за руку дядю Кузьму, мог привести его в свой дом и сказать: «Живи тут!» Эх, если бы он тогда знал, что мать тоже любила… Поздно догадался он, поздно… Любила, конечно, любила! И он хотел уже сказать об этом, но испугался, что дядя Кузьма не примет этого позднего утешения и переживет лишнюю горькую минуту в свой последний час. И не сказал.

Старик впал в забытье.

Вот как печально случается в жизни. Мать полюбила, но была гордая, не могла признаться. Ей все казалось, что дядя Кузьма пожалел ее, потому что обещал отцу помогать семье, и не хотела связывать, губить его жизнь… и погубила свою… Он матери не судья. Но до сих пор не может без ненависти вспомнить доменного мастера… В гражданскую тот отступил с колчаковцами в Сибирь и где-то там получил заслуженную пулю… После того как родилась Саша, мать стала еще сумрачнее, еще замкнутее. Когда ушла из дровосушки, стала ходить в лес по грибы, по ягоды, научилась разбираться в травах — переняла все, что успела заметить и узнать у однорукого солдата, и начала сама лечить травами, кореньями, древесными соками, еловой серой. Никогда она не занималась никакими наговорами, никаким колдовством, хотя и называли ее на старости бабой-ягой… Так и прошла ее жизнь. Умерла молча, без единой жалобы, никого не вспомнила, никого из чужих не пожелала видеть, не подозвала к себе.