Горацио Хорнблауэр. Рассказы

И никто при этом не задавал никаких вопросов, — подумал Хорнблауэр. Впрочем, это было естественно, — его стране, которая сражалась за свое существование, моряки были нужны как воздух, и флот был готов делать их из любого материала, который удавалось заполучить.

— Маккул дезертировал однажды темной ночью, когда мы заштилели у побережья Пенмарка, — объяснил Робертс. Спустился через нижний пушечный порт и прихватил с собой решетчатую крышку от люка, чтобы не утонуть. Мы уже думали, что Маккул пропал, когда из Франции пришли известия, что он в Париже и вновь принялся за старое. Он сам разболтал о своих подвигах, — так мы узнали его настоящее имя, ведь он завербовался он под фамилией О’Шонесси.

— На Тони Вольфе тоже был французский мундир, — припомнил Смит: — и его повесили бы, если бы он сам не перерезал себе глотку.

— Если речь идет о дезертире, то французский мундир только отягчает вину, — пояснил Робертс.

Теперь Хорнблауэру было о чем подумать. Во-первых, это была тошнотворная мысль о казни, которая свершится утром. Затем был чертов ирландский вопрос, который, по мере того, как Хорнблаур размышлял, становился для него все более и более запутанным. Если рассматривать только голые факты, то никакого вопроса и быть не могло. В сложившейся обстановке Ирландия могла выбирать только между господством Англии или господством Франции — другой альтернативы в мире, охваченном войной, у нее просто не существовало. Казалось невероятным, чтобы кто-либо — за исключением крупных землевладельцев и ограниченных в правах католиков, — кто захотел бы по доброй воле променять английское покровительство на господство жадной, жестокой и продажной Французской Республики.

Рисковать своей жизнью ради этого обмена — вот что представлялось Хорнблауэру наименее логичным, но логика, — с горечью подумал он, — не имеет ничего общего с патриотизмом, а голые факты — наименее значимые, если речь идет о судьбе целого народа. Кстати, английские методы решения ирландского вопроса также не выдерживают никакой критики. Вне сомнения, для ирландцев Тони Вольф, Фитцджеральд и теперь Барри Маккул представляются настоящими героями-мучениками, а ведь ничто так не вдохновляет мятежников, как пара-тройка мучеников, павших в борьбе за святое дело. Казнь Маккула только подольет масла в огонь, который англичане тщетно пытаются погасить. Два народа, движимые сильнейшими чувствами — самосохранения и патриотизма — сошлись в смертельной схватке, конца которой не предвидится еще много лет.

В кают-компанию вошел Бакленд, первый лейтенант «Славы». У него был крайне озабоченный вид — как это свойственно всем первым лейтенантам, на плечах которых лежит груз ответственности за все, что происходит на линейном корабле. Он окинул взглядом собравшуюся компанию и все присутствующие, почувствовав, что кое-кому вскоре предстоит выполнять крайне неприятное поручение, потупились, избегая встречаться с этим взглядом. Однако неизбежное свершилось — с губ Бакленда сорвалось имя самого младшего из офицеров:

— Мистер Хорнблауэр!

— Сэр! — ответил Хорнблауэр, прилагая все силы, чтобы безнадежность не слишком явственно звучала в его голосе.

— Я собираюсь назначить вас ответственным за пленного.

— Сэр? — снова произнес Хорнблауэр, теперь уже с вопросительной интонацией.

— Харт будет давать показания перед трибуналом, — пояснил Бакленд  — удивительно, что он вообще снизошел до пояснений, — а наш начальник корабельной полиции, как вы знаете — полный дурак. Я же хочу, чтобы Маккул предстал перед судом живым и здоровым и я намерен, чтобы таким же он оставался и… некоторое время после заседания трибунала. Я повторяю собственные слова нашего капитана, мистер Хорнблауэр.

— Есть, сэр! — ответил Хорнблауэр, ведь ничего другого он и не мог ответить.

— Смотрите, чтобы Маккул не выкинул шуточки на манер Тони Вольфа, — посоветовал Смит.

Тони Вольф перерезал себе горло в ночь перед казнью и умер неделю спустя.

— Если вам что-нибудь понадобится, мистер Хорнблауэр, обращайтесь прямо ко мне, — добавил Бакленд.

— Есть, сэр!

— Фалрепные, к трапу! — неожиданно донеслось с верхней палубы и Бакленд заторопился наверх; приезд старшего офицера означал, что члены трибунала начали собираться на «Славу».

Хорнблауэр задумался, ссутулившись так, что его подбородок почти уткнулся в грудь. Мир жесток и безжалостен, а сам он — офицер на самой жестокой и безжалостной службе, которая не признает ответов «Я не могу» или «Я не решаюсь».

— Да, не повезло тебе, Хорни, — заметил Смит неожиданно мягко и сочувственный шумок пронесся над столом.

— Исполняйте ваши приказы, молодой человек, — бесстрастно проговорил Робертс.

Хорнблауэр поднялся со своего места. Он не надеялся, что голос не выдаст его расстроенных чувств и поэтому молча поклонился, прощаясь с сидящими в кают-компании.

— Он здесь, живой и здоровый, мистер ‘Орнблауэр, — такими словами встретил его начальник корабельной полиции в полумраке твиндека.

Морской пехотинец, стоящий на часах у двери, отошел в сторону, оружейник поднес свечу поближе к замочной скважине и вставил ключ.