Горацио (Письма О. Д. Исаева)

«О, юная Европа!» Именно так можно определить символизм этой сцены словами одного участвующего в ней скальда. «И твой несколько странный люд.»

Шум прерывается сообщением, что к берегу пристала лодка, в которой лежит мертвец «вида несказуемого». Далее в этой части Тристан, а это его лодка, присутствует в виде безъязыкого, слепого и бесчувственного тела, представляя собой испытательный полигон для медицинских упражнений Изольды. И к счастью, надо добавить, ибо нельзя недооценивать серьёзности клятвы королевы. Единственное, что Тристану удаётся пролепетать — на фразу «я юноша благородный из стран далёких» у него не хватает сил, а она, без сомнения, и тут сыграла бы самую благотворную роль, — единственное, что слетает с его уст, это собственное его имя. О, ужас, ужас, ужас! Последствия кажутся неминуемыми… Но, то ли Тристан подзабыл уже хронику Гора, то ли мозг его затуманен той же хроникой в необходимой для продолжения фабулы степени, но он перевирает это имя. Он переставляет в нём буквы, и в новом виде оно звучит как «Тантрис». Королева не замечает анаграммы, и хроника получает возможность продолжаться. Узнать же принца в лицо немыслимо, настолько оно изувечено. Со временем же, и в результате лечения, оно удаляется от первоначального образа на максимальное расстояние, куда-то на край Круга Земного, может быть — в Корею. Впрочем, и Корея ничего никому тут не скажет, её как бы и вовсе нет. Да и будет ли она? Сомнительно… Ибо — зачем бы это? А тут ещё иноземный дракон, на поединок с которым Тристан выходит теперь как представитель исландской партии, плюёт ему в и без того увечное лицо. И под воздействием слюны дракона оно снова распухает, подобно бочке. И снова фабула беспрепятственно бежит вперёд.

Таким образом, вторая часть описывает именно исландскую партию, концентрируя внимание читателя на Изольде Белокурой, которая по большей части занята тем, что забавляется с почти бесчувственным телом Тристана. Забавы эти, благодаря упомянутой бесчувственности — а, с другой стороны, несомненной чувствительности Изольды — выглядят двусмысленно. Применяется, например, колдовство: сплетание из шнурочков насекомых, предназначенных для последующего сования их в наволочки, изготовление сильно перебродивших ферментированных напитков… Никакое средство, однако, не может прочистить сознание больного. И сама Изольда, естественно, применением этих средств не удовлетворена: ведь это она сама никого не удовлетворяет. Между тем, она печалится, печалью своей наилучшим образом опровергая Аристотеля, утверждающего, что каждое животное именно после соития печально. Увы, но и имя Аристотеля забыто в Исландии всеми. Следовательно, старания Изольды напрасны как минимум вдвойне.

Всё в Изольде говорит, нет, вопиит, что она — барышня именно чувствительная, опять нет, чувственная. Тут и опущенный долу взор, тут и бледность кожи, и взгляд чуть мимо собеседника, и тихий мелодичный голосок. Несмотря на чувственность, она тоже поражена болезнью эпохи, расслоением сознания, в котором на равных сосуществуют: любовь к Богу Всевышнему — то ли ещё к Одину, то ли уже к Христу — и к воплощению божества в каждом мужчине. Предпочтительней, мужчине в образе рыцаря, наделённого всеми положенными достоинствами. В их числе: умением играть на арфе и петь, аккомпанируя себе на роте, слагать поэзию, справляться с конём и мечом, как теми, которые между ногами хвостом назад, так и другими, которые хвостом вперёд. А также хорошо одеваться и обладать знаниями, приличествующими тому, кто не хочет, чтобы даме было с ним скучно. Он непременно обязан пройти курс всех семи наук, и желательно — в Париже.

Вот какой цельный образ занимает мысли и чувства Изольды, вот чего она просит, требует у покровительствующей ей, как известно всем, Судьбы. А что подсовывает ей Судьба? По сути, труп. Изольда смущена, размышляя об этом: «Не является ли именно труп подлинным и совершенным воплощением рыцаря, того прекрасного образа, порождённого моей мечтой? Не пресуществляются ли неизбежно все мечты в трупы?» Следует всё та же, старая песенка Изольды: «Я ходила за кладбищенской оградкой и увидела Его…» Нам же следует отметить, насколько размышления Изольды неотличимы от высказываний по тому же поводу Тристана.

Песенкой и кончается вторая часть книги Дж. Т. Реверса, а с нею — завязка романа.

ТАБЛИЧКА ПЯТАЯ.