Горбатые мили

У самого борта пристроились спинами к надстройке двое высоких — одинаково крепко вцепились в леер, не подпускали себя к нему, упирались, чтобы не упасть к носу или корме, вместе с палубой взлетали высоко-высоко, пригибались к несшимся вдоль траулера устрашающим изгибам.

Одного Зубакин узнал сразу: «Парткомовец под моей лапой, — успокоил себя. — А задурит, вздумает что толкнуть своим через нашу связь, так ведь никак не обойдет меня, на рд[15] потребуется моя виза».

Через ту же щель между шторой и лаковым краем иллюминатора, как в прорезь прицела, он разглядел и второго, Кузьму Никодимыча, немощного и потому только подлежащего списанию. «К чему балласт?»

Перебрал по памяти, какой траулер из тех, ближних к «Тафуину», скоро отправится к берегу?

У Кузьмы Никодимыча болела душа. Как же! Старательный, по-настоящему человечный Назар не сблизился с экипажем, это угадывалось во всем. Это что же? Может, ему нечего в себе зачерпнуть? Так, серость?

— Ты голова, знай. Народу надо что-то такое. Чтобы задело. Пусть все равно что.

— Как у кого?

— У себя пошарь. В мозгах. Очень необходимо. Как другу тебе говорю.

— Не показался я? Согласен! С Зубакиным проще. Ясней! Он же весь на виду! «Никакого обману. Хотите убедиться в этом, хоть ощупывайте меня. Всегда режу правду-матку».

— Погоди. Я нисколько не шучу с тобой.

Назара это смешило.

— Есть ум, нет — это частности. Она бы только была — зычность. При ней все сойдет с рук. Подлость. Мошенничество.

— Разошелся!

— Или я по нечаянности что-то переступил? Ту черту, может быть?.. Уже дальше дозволенного?..

— Порядочный! А как раз это против тебя! — сказал Кузьма Никодимыч. — Зельцеров увивался вокруг меня. Как будто его что-то гложет.

— Отделывающийся смешками Зельцеров! Никому ни враг, ни друг! А как он добивается пролезть на более высокую должность! Уже стлался передо мной. Чтобы отрекомендовал его. Так в чем нуждается-то? — нервная веселость Назара прошла.

— Хоть верь, хоть нет. Ты вроде без прошлого, ей-богу. Заявился на «Тафуин»…

— Так считаешь? — перебил Назар.

— Взошел! Это тебя устраивает? Сразу ударился в просветительство. А любому доведись… Нельзя! Чего смеяться-то? Старший тралмейстер где-то прижал к переборке Ершилова: «Для тебя — как первый помощник-то? Не образцово-показательный?» А Ершилов: «Перед Находкой трепещет. Обыкновенный служака. Ради личных финансов. Огребет их — отчалит отсюда».

Снова Назару сделалось не по себе. Словно не исполнил долга.

— О чем пекусь? Ты можешь передать через меня кому-то, если сочтешь. Не сейчас, так потом.

Кузьма Никодимыч не мог понять, откуда у Назара столько почтительной робости? Был кем-то здорово взгрет? Сломлен? Когда? Если судить по его возрасту, не должен бы?.. Не пострадал ли у него невинно кто-нибудь из близких?

Он уже было полез к Назару с советом:

— Нынче не к чему скрывать прошлое. О нем в истории целая глава.

Тотчас Назар уловил то, что его мучило. Молча протянул к воротнику Кузьмы Никодимыча руки и дернул за него вверх. Посмотрел, какой путь на камбуз короче: через трап левого борта или по ботдеку до лазарета?

А «Тафуин» не сумел пересилить натиск океана, завалился набок. Полубак побелел — столько принял на себя пены.

Кузьму Никодимыча тотчас отбросило к шканцу, расправило на нем, как на распятье…

Едва Назар начал отталкиваться от него, как Серега, отраженный в зеркалящем иллюминаторе капитанской опочивальни, сбежал с приподнятого мостика, будто с крутого бугра. Так что Кузьма Никодимыч не остался один, за него можно было не переживать.

Люминесцентный свет в притворе закутка с посудой и холодильником кают-компании Назар принял сперва за что-то плотное голубоватого цвета. Рядом, на камбузе, разглядел общественников: Клюза в белом халате, еще одного так же одетого, Игнатича, за ним не без надобности официальную Ксению Васильевну.

У ног Нонны валялись побитые качкой тарелки, розетки.

— Что? Вы опять ко мне? Зачастили! По-настоящему-то вам давно надо презирать меня. Вежливей не сказать: я персона нон грата.

Назар поднял обе руки: попросил Нонну ничего не говорить. Пустился уверять, что не все потеряно.

— Ты ж умница. Честно!

Она, как доведенная до изнеможения, взглянула на вход в кают-компанию для того, чтобы кого-то увидеть и позвать.

— А если я, представьте, округлилась? Тогда что? — пугнула его и припустила к двери: не услышала ли ее Ксения Васильевна. Она ж могла оказаться тут же, вблизи.

На камбузе у кого-то упал бронзовый поднос. Заполошно вскрикнула мойщица — пожилая женщина, мать троих детей. Журчаще, вполголоса запричитал кок:

— Поставить бы вам на подотчет, тогда б берегли…

Нонна злилась: «Хочу быть одна. Совсем одна!»

«На что я рассчитывал? — сосредоточился Назар. — На то… Казалось мне, одумалась девка, Зубакин ей… зачем? Нуждалась, чтобы… на кого бы опереться».

— Да? — сказал тихо-тихо.

Нонне не удавалось дотянуться до свернутого трубочкой холста.

— Еще не дошло?.. Я ж обыкновеннейшая баба, — последнее слово произнесла по слогам.

— Не терплю самоуничижений!

— Зубакин же… воспользовался моей слабостью. С меня взятки гладки.

— Нет!